Небо было изукрашено множеством алмазов, а планета, льстящая ночи своею красотой и пребывающая во второй из сфер, так щедро посылала земле лучи, что, казалось, солнце еще не закатилось либо восходило новое; ночь возлежала в объятиях покоя, и день, феникс, которому суждено прожить всего несколько часов, поспешал на смену своему предшественнику. В эту пору Альбанио, позабыв про небольшое стадо, которое паслось среди лакомых трав, сладкогласно сетовал на скудость своего счастия, умоляя милосердные небеса либо избавить его от честной любви, которую питал он, либо послать ему возможность насладиться оною. Он любил пастушку, которую небо послало ему в супруги; и вот пребывал вдали от ее объятий, в тоске по ее очам и в разлуке с ее красотою, ибо любовь наведывается и к поселянам, и у нее в обычае жить в глуши. Присел Альбанио на берегу ручейка, который на бегу попирал серебряными стопами златопесчаное русло меж кустами роз и дарил жизнь юным деревцам, а те, полагаясь на его влагу, надеялись, что еще несколько весен — и они станут великанами. Альбанио тешился, воображая себе минуты блаженства, ибо для того, кто любит, но не видит любви своей, думы исполнены очарования; и вот, услаждаясь красою цветов и играми шаловливых кристаллов, услышал он голос, который жалобно и со вздохами призывал смерть и внушал любовь даже ветрам.

Альбанио вскочил; голос этот проник ему в душу, ибо грудь его была не настолько загрубелой, чтобы не поддаться состраданию, а сердце — не настолько робким, чтобы подпасть под власть страха: хоть и пастух, он был отважен, хоть и простолюдин, сострадателен, и последовав за бегом серебряных струй, поспешил он туда, откуда, как ему казалось, раздавались жалобные вопли. Он перебрался на небольшой островок, так густо поросший деревьями, что свет едва находил себе путь меж ветвей, и, вступив под безмятежную их сень, узрел даму прекрасной наружности, каковая, обессилев от мук недавних родов, казалось, вот-вот расстанется с жизнию.

Альбанио подошел поближе и увидел, что нет при ней никого, кроме сонма ее горестей да ангелочка, который совсем недавно ютился у нее в лоне, а теперь лежал в изумрудной траве, где было ему далеко не так приютно. Пастух взял дитя на руки и пригрел под полою бедного своего плаща, дабы ночной холод не покусился на хрупкую жизнь; затем, склонясь к почти бездыханной роженице, он пробудил ее от краткого забытья, спросив, кто она такая, и подбодрив словами, которые были подсказаны ему мудрым милосердием и христианскою учтивостью. Разглядела дама сердобольного пастуха и возблагодарила милость небес, пославших его на помощь к ней в такой миг; и, собравшись с силами, попросила она Альбанио проводить ее до того места, откуда она пришла. Так и сделал Альбанио, и вот что поведала ему дама по дороге:

— Я вправе именовать себя красавицей, коли верно, что несчастия — верные спутники красоты. Родители мои были люди знатные, но со мною обходились весьма жестоко, ибо с самого нежного детства предназначали меня для монашества, сообразуя намерение это не с моей склонностью, а с моим послушанием, поскольку, как они утверждали, выбор будущего зависит не от вкусов дитяти, а от прихоти родителей. Довод этот был бы хоть куда, когда бы небо благословило подобные законы, а желания были бы одни и те же и у детей, и у родителей, в то время как желания, хоть и рождаются у всех в одном и том же вместилище, но устремляются к различным целям. Я родилась под иною звездой и сколько ни пыталась принести в жертву родительской воле свои склонности, добиться этого не смогла. То, что я помышляла о совсем иной доле, по их мнению, не было для меня оправданием, ибо казалось им, что, стоя на своем, я их оскорбляю и даже гневлю Бога, коль скоро не приемлю советов стать ему супругою; мое сопротивление приписали они легкомыслию и порешили, раз я не повинуюсь их воле, никакой воли мне ни в чем не давать.

В таких раздорах прошла самая цветущая пора моей юности, а родители не сделали ни единой попытки ее устроить, так что не осталось у меня никаких благодарных воспоминаний: и воистину они заблуждались, ибо не замечали, что мы живем в такую пору, когда женщины лишь в том случае женщины, коли выходят замуж; и была я в отчаянии, ибо происходило все это во дни, когда взор мой уже остановился на одном кабальеро, который заслуживал всяческой приязни по своим достоинствам, у меня же приязнь сия перешла из любви в безумие: ведь женщины знатного происхождения подвластны слабостям, как и все иные, поскольку душе не спастись от обычных страстей.

Возлюбленный мой умел хранить в тайне свой думы, не проявлять опрометчивости в решениях, был учтив со всеми, ко мне же исполнен любви, пригож по всем статьям, но тем не похвалялся, и скромен, хоть не был от рождения ни бедняком, ни несчастливцем. Времени видаться со мною было у него предовольно, ибо дни проводил он перед моим домом, ночи же — в самом доме. Чем лучше узнавала я его, тем больше любила: ведь и для благоразумнейшей из женщин небезопасно пребывать постоянно вместе с тем, кто боготворит ее — хотя бы только на словах. От родителей моих видела я гоненья, от него слышала мольбы; как тут не впасть в ветреность, если только можно назвать ветреным шаг, после коего мой избранник стал полнейшим властелином моей чести, ибо я была уверена, что будет он мне супругом. И вот в одну из ночей насладился он мною так, что любовь моя стала еще сильнее, а его обязательства — еще настоятельнее.

Отцу моего возлюбленного была родиною Саламанка, знаменитый град, столица наук и слава Кастилии. Там он жил, там собирался женить сына на одной родственнице: ведь родители мнят удачным лишь тот брак, который свершается по их воле. Супруг мой отделывался отговорками и ради меня всячески оттягивал поездку домой.

Случилось так, что родитель мой за свою ученость и постоянные труды удостоился от государя назначения в Гранаду, каковое считается почетнейшей наградой, уступающей разве что местам в столице. Он принял свое возвышение как дар судьбы к начал готовиться к отъезду. Мой же супруг не мог свершить то, чего желал, ибо отец его стал требовать, чтобы он возвратился домой и стал готовиться ко браку с дамой, о которой так часто шла речь в письмах. Я также не могла ни на что решиться, ибо родители мои были столь крутого нрава и столь неблагосклонно внимали моим речам, особливо же тем, которые касались замужества, что, вполне возможно, они лишили бы меня жизни, когда б узнали, что я по своей воле устремила помыслы не к монашескому облачению и келье. Всего же более удручало меня то, что обнаружила я у себя некие признаки беременности. Я горько оплакивала свое несчастие и тысячу раз готова была наложить на себя руки; думаю, что осталась в живых лишь ради того, чтобы в живых остались супруг мой, который боготворит меня, и этот ангелок, которого я еще почти не знаю, хоть и стоит он мне бесконечных мук.

Я тянула с отъездом, сколько могла, притворяясь, будто стражду другими женскими недугами; лекарю же открыла всю правду, дабы он помог моему притворству и, лежа в постели, я могла бы скрыть то, что иначе скрыть было бы нелегко. Но отец мой мало пекся о моем благе, а нездоровье мое удручало его и того меньше, и о моем состоянии судил он по моему лицу, а не пульсу; по сей причине приписал мое недомогание не болезни, а дамской прихоти, и распорядился об отъезде. Мне едва хватило времени проститься с моим властелином в коротком письмеце, в котором я не столько словами, сколько следами слез поведала ему о моих горестях, моем печальном отъезде, мимолетности моего счастия и опасностях, меня подстерегающих. И вот по воле отца моего нынче в полдень покинули мы столицу, где оставила я ни много ни мало как свободу и радость. Со своим возлюбленным простилась я очами и сумела ими сказать ему многое, если пожелал он понять меня.