Васильев сбросил руку, которую высокий «забыл» убрать с его плеча.

– Юра, вы ничего не хотите сказать? – спросил он.

– Ладно, дядя, – с наигранным добродушием сказал высокий. – Я разве не понимаю. Встреча старинных корешей. Поговорить надо, поделиться планами на будущее. Я не мешаю – делитесь.

– Это мой знакомый – Евгений, – представил высокого Юрий. – Пойдемте, я провожу вас немного.

– Проводи, проводи, знакомый, – снисходительно разрешил высокий и вместе с ними пошел вдоль освещенной фонарями улицы.

Юрий сосредоточенно смотрел под ноги и молчал. Гнетущее ощущение недосказанности сковывало Васильева.

– Что же вы молчите? – спросил он.

– Спой, светик, не стыдись, – тут же съязвил высокий, подтолкнув Вышемирского плечом.

– Я ждал вас, – стараясь не обращать внимания на высокого, сказал Андрей. – Над рассказом еще надо работать.

– Слышь, Юр, работать надо, – вмешался высокий. – Ты почему не работаешь над рассказом?

Васильев почувствовал, как, вытесняя многочасовую усталость, в нем закипает злость. А высокий самодовольно продолжал:

– Смотри, Юрка, не надорвись. Ведь что такое писатель? Сидит себе, желтеет под настольной лампой, бумагу марает. Годы идут, а он все сидит. Посмотрит однажды в зеркало – ага, уже седой и напополам лысый. Старость, значит, подошла. Пора итоги подбивать. А кроме фамилии в черной рамочке ему ничего и не светит. Верно я говорю, Юр?

Вышемирский ускорил шаги, но высокий не отставал.

– С другой стороны возьмем. Что они пишут? Ты, дядя, думаешь, правду? Шиш с маслом! Кто-кто, а я знаю. Вы вот думаете, что Женька – дурак, я ведь знаю, и вам невдомек, что знаю я, о чем вы тут секретничаете. В курсе я, понятно? Хмырь этот, что дружком меня называет, рассказ про меня накатал.

– Не смей, Зотов! – срывающимся голосом крикнул Вышемирский.

Васильев же остановился от неожиданности: «Зотов! Тот самый!»

– Ты не стесняйся, я не в обиде, – юродствовал Зотов, входя во вкус. – Писать не стеснялся? Вот и расскажи интересующемуся товарищу, как ты мне по шее накостылял. На бумаге, конечно. Что? Не слышу. Как это называется? Реализм, что ли? Я, знаешь, так и подумал, когда писульку твою у тебя в комнате нашел. Читаю и глазам не верю. Это когда же было, товарищ граф? В каком сновидении вы мне по шее дали? Э-э, Юра! Не с твоим хилым здоровьем в мстители записываться. Щелчка ему, видите, жалко стало. Так вот что: давай делить выигрыш, да пойду я домой. Скучно чего-то с тобой стало.

Они завернули за угол. Вышемирский остановился и процедил сквозь зубы, обращаясь к Васильеву:

– Ну что, довольны? Уходите теперь!

Зотов ухмыльнулся и с размаху хлопнул Васильева по плечу:

– В самом деле, дядя, топал бы ты отсюда. Мы с Юрком без сопливых разберемся. Я тебя первый раз вижу, и ты мне не очень нравишься. Так что топай.

– Убери руку, – процедил Андрей.

Высокий оскалился, схватил его за лацканы плаща и встряхнул. Васильев успел заметить, что Вышемирский смотрит на них глазами, полными страха, а губы его беззвучно двигаются, как у рыбы, выброшенной на берег.

– Слушай ты, козел, – просипел Зотов. – Не зли меня лучше! Катись со своей авоськой, пока я тебе ее на голову не натянул. Катись по-хорошему, не то я его, Юрку, заставлю бить. И он ударит. Не веришь?

Васильев верил.

Удар в низ живота оказался сильнее, чем он рассчитывал. Зотов глухо крякнул, согнулся и застыл в таком положении, удивленно выпучив глаза. Резким ударом снизу Васильев выпрямил его, и Зотов, цепляясь за стену дома, осел на асфальт.

– Эх, ты, – бросил Андрей то ли ему, то ли Вышемирскому, неподвижно стоявшему в двух шагах от Зотова.

Он подхватил сетку и медленно, не оглядываясь, побрел прочь…

4

– Да, история, – сказал я, когда Васильев закончил. – И больше ты его не видел?

– Нет, два раза ходил к нему, один раз в институт, второй раз домой. И оба раза не застал. Написал официальное письмо с приглашением зайти в редакцию. Он не явился.

– А «Второй раунд»? – спросил я.

– Не состоялся второй раунд, – усмехнулся Андрей. – Ни в жизни, ни в литературе.

– Как думаешь – почему?

Он понял мой вопрос правильно.

– Вспомни, что было в его рассказах: с одной стороны, сомнения, переживания, нерешительность, вызывающая сочувствие и жалость – почти красиво. С другой – безволие, трусость, уступки, сделки с совестью. Обещание начать жизнь сначала осталось обещанием, решительный поступок оказался вымыслом. При всей своей привлекательности, одаренности и тонкости Юрий мало чем отличался от грубого, жестокого и совсем непривлекательного Зотова, от придуманного им антипода.

Я был согласен с Андреем. С одним маленьким «но»: хотелось напомнить ему о скрипке, разбитой двенадцатилетним мальчиком в саду, в день смерти матери. Это ведь тоже был он – Юрий Вышемирский. Юрий, не просто прощающийся с прежней жизнью под надежной защитой матери, но и предчувствующий, что с ее смертью ушел из его жизни единственный близкий ему человек.

5

Двери деканата открывались все реже. Все глуше становился гул, доносившийся из коридоров и просторного вестибюля.

Часовая стрелка на больших, похожих на перевернутое блюдце часах переместилась к цифре семь. Выходит, я сидел здесь уже третий час.

Несколько раз в приоткрытую дверь кабинета заглядывала уборщица, причем с каждым разом ее лицо становилось все более мрачным. Возвращаясь в соседнюю комнату, она демонстративно громко стучала шваброй, и через стену было слышно, как возмущенно позвякивает в ее руках ведро.

Сидевший напротив мужчина не добавил ничего нового к тому, что я успел узнать раньше. Он продолжал говорить, а я пытался разобраться в том, почему сведения о профессоре так сухи и официальны. Может быть, в том моя вина? Вроде нет. Я старался вести разговор в сугубо доверительном ключе, но все мои собеседники, как один, считали нужным говорить одно и то же – о заслугах Вышемирского.

– Ну, а личная жизнь, – перебил я говорившего. – Замечали вы за ним хоть какие-то человеческие качества, может быть, слабости?

По-моему, он не ждал такого вопроса.

– Вы знали профессора много лет. Скажите, чем, например, он занимался в свободное время?

– Работал, – без запинки ответил мужчина. – Иногда в библиотеке, иногда дома.

– А в выходные дни?

– Тоже.

– Ну, а в отпуске?

– Он всегда работал! – с пафосом воскликнул мужчина. – Не вижу в этом ничего плохого!

Исчерпывающая характеристика, не правда ли? Я не удержался и спросил:

– Скажите, а он любил выпить? Или поухаживать за женщинами? Любил он кино? Может быть, музыку? Или футбол?

– Футбол? – робко переспросил он. – Не знаю… Не думаю. Вряд ли…

– Простите, но если ограничиться тем, что сообщили о Вышемирском вы и ваши коллеги, то можно подумать, что он был не человеком, а манекеном, на который вешали медали, которому присваивали почетные звания, объявляли благодарности. Мы с вами беседуем уже тридцать минут и не двинулись дальше перечисления его заслуг. Вы не находите это странным?

Он кивнул и неожиданно выпалил:

– Многие годы профессор ходил в одном и том же костюме. Мы даже острили по этому поводу, разумеется, не в его присутствии.

Так же внезапно он замолчал.

– Ваша секретарша намекнула мне, что особенно тепло он относился к преподавателю Клейменовой Клавдии Степановне. Это верно?

– Не замечал.

Не хотел бы я, чтобы когда-нибудь, через много лет обо мне отзывались так, как отзывались о Вышемирском. А ведь дело к тому идет! Нет, нет, в ближайшее же воскресенье вместе с женой и дочерью мы проведем экстренное мероприятие, отправимся куда-нибудь… Куда? Ну, конечно, в Музей изобразительных искусств! Может быть, тогда обо мне скажут: все свое свободное время следователь Скаргин посвящал искусству!

– Вы свободны, – сказал я.

Мужчина попрощался и деликатно прикрыл за собой дверь.

В соседней комнате звякнуло ведро. Уборщица заглянула в кабинет и, убедившись, что, кроме меня, никого нет, бросила мокрую тряпку на пол.