Подобно Сталину, Черчилль установил процедуру, в ходе которой первоначальные разведывательные донесения обрабатывались для него. Далее они просеивались майором Десмондом Мортоном и ежедневно представлялись Черчиллю в особой красной папке. Туда включались телеграммы посольств как враждебных, так и дружественных стран, но прежде всего — перехваты немецких военных радиопереговоров, полученные с помощью «Энигмы». В то время как военно-морской код был взломан и информация регулярно и бесперебойно поступала в Блетчли Парк, где производились многочисленные операции по дешифровке, переговоры вермахта все еще с трудом поддавались декодированию. Вплоть до начала операции «Барбаросса» к Черчиллю приходили лишь фрагментарные сообщения о наращивании немецких сил.
Ввиду драматических событий в Югославии Черчилль был поглощен отчаянными попытками Идена и генерала Дилла создать в Юго-Восточной Европе эффективный барьер против проникновения Германии на Средний Восток, и особенно отвлечь ее от Турции{802}. Как и Сталин, Черчилль рассматривал намерения Германии относительно Советского Союза в связи с событиями в этом регионе. Поздно вечером 28 марта он передал Идену, находившемуся тогда в Афинах, подробные инструкции касательно общей стратегии Англии. Лишь последний пункт содержал беглое упоминание о гипотетической возможности советско-германской конфронтации. «Не может ли быть так, — спрашивал Черчилль, — что, если удастся создать фронт на Балканском полуострове, Германия сочтет за лучшее заняться Советским Союзом?»{803} Другими словами, Черчилль считал Балканы и Средний Восток главными целями Гитлера, а вот эффективное сопротивление на Балканах могло бы, по его мнению, повернуть Гитлера в сторону Советского Союза.
Тем не менее, на следующее утро Черчилль вернулся к своим прежним взглядам, когда генерал-майор сэр Стюарт Мензис («Си»), шеф МИ-6, Сикрет Интеллидженс Сервис, ознакомил его с перехватом «Энигмы». Перехват заключал в себе приказы на выступление из Румынии в район Кракова трем из пяти бронетанковых дивизий, размещенных на юго-востоке, и двум моторизованным дивизиям, в том числе дивизии СС. Марш должен был начаться 3 апреля и закончиться 29 апреля. Как можно судить по донесениям разведки Черчиллю, обнародованным лишь недавно, именно «Си», в обычной своей лаконичной манере, обратил внимание Черчилля на тот факт, что директива была издана до югославского переворота и «поэтому было бы интересно посмотреть, выполняется ли она до сих пор»{804}. Черчилль, однако, вовсе не увидел сразу же указаний на немецкие планы относительно Советского Союза. И он, конечно же, вопреки позднейшим заявлениям, не послал «немедленно эти важные известия» Сталину. Вместо этого, он поспешил передать суть информации Идену, предполагая, что тот мог бы воспользоваться ею как козырем и убедить сопротивляющихся греков, турок и югославов создать прочный фронт против Гитлера. Потому в его изложении сообщения подчеркивалось южное направление движения немцев, которое, как он полагал, отвлечет, по крайней мере временно, внимание вермахта от Советского Союза:
«Плохой дядя собрал очень большие бронированные войска и т. д., чтобы держать в страхе Югославию] и Грецию, и надеялся заполучить первую или обе без боя. В тот момент, когда он был убежден, что Югославия] — член Оси, он двинул трех из пяти Ягуаров против Медведя, в уверенности, что оставшихся хватит для завершения греческого дела. Однако белградская революция спутала всю картину и вызвала отмену приказов на выступление к северу на полдороге. Это может означать, по моему мнению, только намерение атаковать Югославию] в первую очередь или, альтернативно, начать действия против Турка. Выглядит так, будто тяжелые войска будут использованы на Балканском полуострове, а Медведя оставят на потом»{805}.
Потребовалось время, а главное — влияние со стороны, чтобы стала ясна вся важность полученной информации, прежде чем Черчилль пустил ее в ход. Следует отметить, что Черчилль замещал Идена в Форин Оффис во время его длительной отлучки на Средний Восток и поэтому был в курсе всех важных сообщений. Как раз когда он составлял телеграмму о стратегии Идену, Кэдоган привлек его внимание к информации, подтверждающей донесения «Энигмы»{806}. Ему показали также подробнейшую телеграмму Криппса на ту же тему; и предполагаемая дата вторжения, и решение предупредить русских соотносятся скорее с телеграммой Криппса, чем с расшифровкой «Энигмы». Явный сдвиг в политике произошел не раньше 30 марта, когда во второй телеграмме Идену о возможности немецкого вторжения в Советский Союз говорилось более отчетливо. Тем не менее, случилось это лишь после того, как и воздушная разведка, и правительственная школа кодирования и шифрования подвергли анализу сообщение «Энигмы» и пришли к такому же выводу. Даже тогда Черчилль воздержался от активного участия в долго откладывавшейся дискуссии по поводу англо-советских отношений, состоявшейся 31 марта и описанной выше{807}.
Решение принять предложение Криппса и ознакомить русских с собранными сведениями созревало еще дольше. Скорее всего, на Черчилля подействовали дальнейшие сообщения, полученные из Белграда 30 марта и от Самнера Уэллса, заместителя госсекретаря Соединенных Штатов, 2 апреля. Они подтверждали известия из Афин, где нашел убежище после переворота принц Павел, что Гитлер открыл ему во время их встречи в Берхтесгадене 4 марта свое намерение осуществить военную операцию против Советского Союза. Как оказалось, Геринг также поведал Мацуоке, японскому министру иностранных дел, во время визита последнего в Берлин, будто Германия собирается напасть на Советский Союз весной, невзирая на исход кампании против Англии{808}. Криппс, убежденный, что германская угроза вполне реальна, и, как всегда, обуреваемый жаждой действия, 31 марта высказал предположение, что, если эти открытия подтвердятся, ими можно будет «воспользоваться здесь с большим толком».
Следует тщательно разграничивать в этой связи доводы, приводимые против передачи информации Криппсом и Форин Оффис. Криппса главным образом заботило, как бы русские не истолковали этот шаг как попытку втянуть их в войну. Форин Оффис не ожидал нападения Германии и потому не хотел проявлять инициативу, которая могла бы сыграть на руку немцам в воображаемых переговорах. Новая информация грозила подорвать укоренившуюся концепцию, согласно которой советско-германский альянс находился в процессе создания. Если русские согласятся внять предостережению, на повестку дня встанет вопрос англо-советского сближения. Неудивительно поэтому, что в тот же день, когда Черчилль обдумывал свое предостережение Сталину, Кэдоган, при полной поддержке Лоренса Колльера, начальника Северного департамента Форин Оффис, возражал против сделанных Криппсом и Галифаксом предложений предупредить русских об опасности. Нет смысла, говорил он в заключительной записке, снова повторять предостережения русским, пока это не может возыметь «должного действия, с нашей точки зрения, то есть пока они не поймут, что на них нападут в любом случае и невзирая ни на какие уступки, которые они могут сделать Гитлеру». Короче, передача разведывательных данных бессмысленна, пока русские не будут «достаточно сильны, чтобы правильно на них отреагировать»{809}. На данный момент политическая концепция пронизывала деятельность разведки и царила в умах. 1 апреля военная разведка пришла к выводу, что «целью передвижения германских бронированных и моторизованных войск несомненно является военное давление на Советский Союз, чтобы не допустить советского вмешательства в немецкие планы относительно Балкан»{810}.
