Англия выжила, и это означало, что она будет играть главную роль на мирной конференции. Поэтому последовали попытки Советов выработать общую повестку дня относительно советских территориальных приобретений в Прибалтике{477}. Держать линию на Англию открытой необходимо было еще и для того, чтобы помешать Гитлеру возобновить усилия по заключению сепаратного мира. Майский узнал от лорда Бивербрука, газетного магната и министра авиационной промышленности, что по меньшей мере один раз к нему обращался посланец от Гитлера с мирными предложениями. Впрочем, Бивербрук был уверен: подобные предложения будут отвергнуты, пока Германия претендует на исключительную гегемонию в Европе{478}. Не менее велико было желание держать немцев в напряжении, как убедился, к своей досаде, их поверенный в делах, когда его встречу с Молотовым отложили на час «по причине загруженности делами»; однако, идя коридорами Кремля, германский дипломат встретил британского посла, явно выходившего от Молотова{479}.
Конечно, не случайно обращение Советов в сторону Англии совпало с обострением конфликта на Балканах, последовавшим за соглашением об арбитраже. Поэтому Криппс был совершенно прав, сообщая в отчете домой, что «сопротивление Великобритании начинает оказывать свое действие на позицию Советского правительства» и является причиной «дружелюбного и приветливого» отношения Вышинского. Вновь советской политикой управлял откровенный политический оппортунизм, лишенный сентиментов. «Мы теперь живем "в джунглях", — любил повторять Майский, — язык гостиных тут не годится». Вышинский пояснял более светским тоном: «Международные отношения по сути своей изменчивы и способны развиваться»{480}.
Тем не менее, Британское и Советское правительства, в своей традиционно враждебной ментальное™, продолжали вставлять друг другу палки в колеса. Русские желали сохранить свой нейтралитет и позаботиться о положении, которое займут в послевоенном мире, ближайшей же целью англичан по-прежнему было втравить Советский Союз в войну. Сюда относятся, например, попытки Рендела, британского посла в Софии, подстрекать к действиям своего советского коллегу Лаврищева, описанного им с чувством превосходства: «Довольно неотесанный субъект, ужасно боится себя скомпрометировать, но, как мне кажется, обладает кучей сведений о местных делах». «Дружеская» беседа «проходила в атмосфере кавказского коньяка с горы Арарат (довольно хорошего) и советских сигарет в картонных пачках (очень плохих)». Однако сомнительно, чтобы успехи Рендела в создании у Лаврищева «ощущения как можно большего дискомфорта» и поощрении его «следить за деятельностью немцев с растущим подозрением» послужили британским интересам. Скорее всего, все это было воспринято лишь как еще одно доказательство стараний англичан разжечь конфликт между Советским Союзом и Германией{481}.
Когда Шуленбург вернулся из Берлина с идеями, превратившимися впоследствии в предложения для берлинской встречи, расстроенный Криппс слал Галифаксу «ужасные» телеграммы. Ему стало ясно, что единственный шанс завязать диалог с русскими основывается на договоренностях о послевоенном устройстве и признании того факта, что война действительно явилась водоразделом в международных отношениях. Он предупреждал:
«…Невозможно вычеркнуть из истории последние двадцать лет, которые приучили Советское правительство смотреть на правительство, возглавляемое теми, кто входит в нынешний кабинет, как на принципиально враждебное Советскому Союзу. Поэтому они рассматривают теперешнюю ситуацию на общем фоне продолжающейся до сих пор вражды… Они составили себе мнение — и тому достаточно подтверждений в прошлом, — что Правительство Его Величества не готово признать значение и влияние Советского Союза в той мере, в какой он того заслуживает. Их удаление из Мюнхена, их последующее исключение из всех консультаций и обмена мнениями по Дальнему Востоку — лишь два примера тому».
Поскольку война не слишком убедила русских в существенном изменении британской позиции, Криппс видел мало возможностей для перелома, если только британское правительство не готово признать присоединение Прибалтийских государств Советским Союзом{482}. Тем не менее переговоры были обречены на провал, так как Галифакс в лучшем случае способен был поднять прибалтийский вопрос как «хороший способ привлечь Молотова». Кроме того, теперь, когда лендлиз был в полном разгаре и мог еще увеличиться после переизбрания Рузвельта, Кремль понял, что «внешняя политика Лондона все больше зависит от Вашингтона» и поэтому Лондон не способен принять какое-либо решение относительно Прибалтийских государств{483}.
Тем временем британская политика по-прежнему состояла из яростных усилий пробить брешь в отношениях между Германией и Советским Союзом. Такие попытки были сделаны на «нервном заседании» Дунайской комиссии накануне отъезда Молотова в Берлин{484}. Британским миссиям на Балканах послали инструкции «действовать в расчете на разжигание ссоры между Советским и Германским правительствами из-за нового режима Дуная». Криппс слишком явно подстрекал русских захватить в одностороннем порядке контроль над устьем Дуная. Он даже надеялся, что кабинет убедит Турцию разрешить проход Королевского флота через Проливы на помощь русским. Однако известие о визите Молотова в Берлин резко положило конец различным усилиям такого рода{485}.
Визит Молотова застал Криппса и большинство иностранных наблюдателей в Москве «врасплох». Первой реакцией Уайтхолла была санкция на бомбардировку бакинских нефтепромыслов. Криппс, гораздо менее вспыльчивый, хотя и сам разочарованный, объяснял стремление Молотова к переделу сфер интересов на Балканах и контролю над Проливами «соображениями временной целесообразности» и надеялся, что со временем, возможно, в следующем году, «исконная вражда» заявит о себе. Галифакс убеждал кабинет проводить умеренную линию, особенно после того, как разведывательные источники донесли, что «дискуссии между Гитлером и Молотовым в Берлине дали не слишком много». Тем не менее сделанное Советскому Союзу предложение о торговом соглашении собирались выбросить на свалку, полагая, что русские воспользовались им как козырем на переговорах в Берлине{486}.
Перестановки в кабинете Черчилля в сочельник и возвращение Энтони Идена в Форин Оффис породили новые ожидания, особенно на фоне ухудшения германо-советских отношений следом за берлинской конференцией. Вскоре после праздников Майский нанес визит в Форин Оффис и нашел Идена горящим энтузиазмом. Тень уныния, висевшая над оффисом Галифакса, сменилась бодрой деловой атмосферой. Иден поддерживал образ триумфального возвращения. Он желал убедить Майского, будто большого конфликта интересов во внешней политике двух стран не существует. Майский не стал ходить вокруг да около и объяснил Идену, что признание Англией присоединения Прибалтийских государств Советским Союзом — необходимое условие существенного улучшения отношений. Как скоро выяснилось, перемена декораций не повлекла за собой перемены политики. Как и у его предшественника, интересы Идена оставались тактическими, направленными на отделение Советского Союза от Германии. Тем не менее Майский, стремясь воспользоваться шансом, отклонился от канона, признавшись Идену, что Советский Союз конечно не хочет видеть рядом с собой победоносную Германию. Он кратко очертил три принципа советской внешней политики: «СССР вел и ведет свою собственную, самостоятельную, ни от кого не зависящую политику, которая остается по-прежнему политикой мира. СССР не хочет быть втянутым в войну и постарается принять необходимые меры для сохранения и в дальнейшем своего нейтралитета. СССР не сочувствует расширению поля войны, в особенности на районы, находящиеся поблизости от его границ». «В целом советская политика не экспансионистская: у Советов достаточно территории. Их действия носят чисто предупредительный характер, чтобы закрепить в своем владении важные стратегические оборонительные позиции». Все же Майский отразил мнение Кремля, что Гитлер, «как правило, осторожный», не нанесет ущерба интересам русских на Балканах. Когда речь зашла о необходимости для Советов сохранять хорошие отношения с Балканскими государствами и Турцией, у него создалось впечатление, будто Иден, все время кивавший в знак согласия, порывался вмешаться и сказать: «Я думаю точно так же». Разумеется, Майский сделал все возможное, чтобы убедить своих хозяев, что произошли существенные перемены{487}.
