И все же столь резкая реакция лишь доказывала, что уверенность Сталина пошатнулась. Когда в конце концов 17 июня к Сталину попали весьма впечатляющие рапорты, одновременно с информацией из Лондона, он срочно вызвал Меркулова и Фитина, главу внешней разведки, в Кремль. Сталин потребовал, чтобы рапорты были пересмотрены, так как кажутся «противоречивыми». Он «приказал подготовить более убедительную и доказательную сводку всей разведывательной информации»{1371}. В результате 20 июня появился документ «Календарь сообщений агентов берлинской резидентуры НКГБ СССР "Корсиканца" и "Старшины" о подготовке Германии к войне с СССР за период с 6 сентября 1940 г. по 16 июня 1941 г.». Он попал в руки Меркулова через несколько часов после нападения немцев. В итоге он был возвращен Фитиным начальнику Германского отдела Управления внешней разведки и похоронен в архивах для потомства.
Сталин, тем не менее, просто-напросто отказывался воспринимать сообщения, казалось, подвергавшие сомнению мудрость его политики в течение двух предшествующих лет. Разумеется, множество донесений перекраивались ему в угоду, а разведчикам приходилось искать способы не слишком отклониться от истины и исполнить свой долг, все же предупредив об опасности. Конечный результат, однако, оказался обратным ожидаемому. Говоря о вероятности войны, они в то же время пробуждали в Кремле надежду, что еще можно отсрочить ее. Сталин хватался за редкие и противоречивые сведения о недостаточной боевой готовности вермахта. Как он утверждал, немцы якобы не откроют военные действия, пока их танки, авиация и артиллерия еще далеко от границы{1372}.
Он цеплялся и за тот факт, что назывались разные даты вторжения. Противоречивость этих данных как будто оправдывала осторожность Сталина при осуществлении планов развертывания войск{1373}. Наблюдение за Шуленбургом тоже давало повод для неоднозначных выводов. 9 июня, к примеру, Сталин узнал из перехваченной телеграммы, что хотя Шуленбург не получил инструкций начать переговоры, но ему не сообщили и о возможных военных действиях. Кроме того, германский посол продолжал повторять, что СССР «аккуратно выполняет обещания, данные Германии, поэтому трудно изыскать причины для нападения на Советский Союз»{1374}.
Связанная по рукам и ногам, разведка все-таки продолжала самым недвусмысленным образом указывать на грозящую опасность в те несколько дней, что еще оставались до войны. 18 июня НКГБ доложил о спешной эвакуации после 10 июня 34 работников германского посольства вместе с женами, детьми и личным багажом. Исход продолжался, оформлялись визы для других работников. Секретные бумаги заблаговременно отправили в Берлин, прочие сжигались во дворе посольства. Эвакуация, как сказали Сталину, объяснялась следующим: «За последние дни среди сотрудников германского посольства в Москве наблюдается большая нервозность и беспокойство в связи с тем, что, по общему убеждению этих сотрудников, взаимоотношения между Германией и СССР настолько обострились, что в ближайшие дни должна начаться война между ними». 12 июня работников посольства собрали и велели готовиться к отъезду из Москвы. Коммюнике принесло временное успокоение, но отсутствие реакции на него подстегнуло эвакуацию{1375}. Различные германские миссии засыпали «Интурист» заказами на авиабилеты{1376}. Шуленбург, по слухам, был «очень пессимистически настроен» и боялся в результате размолвки с Гитлером во время их встречи в Берлине оказаться вскоре в концентрационном лагере. Он не исключал даже такой возможности, что через неделю его «не будет в живых»{1377}. Его личный курьер вернулся в Москву несолоно хлебавши. В результате работники германского посольства стали еще быстрее собирать вещи и усиленно хлопотать об эвакуации своих семей. В телеграмме, перехваченной советской разведкой, Россо сообщал в Рим, что «вооруженный конфликт неизбежен и что он может разразиться через два-три дня, возможно, в воскресенье (22 июня. — Г.Г.)»{1378}.
Все больше информации поступало и от Зорге. Как сказал германскому военному атташе в Токио курьер из Берлина, «он убежден, что война против Советского Союза начнется не позднее конца июня»{1379}. Перед самой войной Зорге поспешил уведомить Голикова, что Отт, германский посол в Токио, признался ему: война с Советским Союзом «неизбежна». Японский Генеральный штаб уже обсуждает вопрос, какую позицию займет Япония, когда она начнется{1380}. За день до нападения НКГБ собрал очередной урожай свежей информации: «Из глубины Германии через Варшаву в восточном направлении к границе СССР происходит непрерывное передвижение крупных сил Германской армии». Назывались число составов, пункты их назначения, номера немецких войсковых частей и их соединений. Как обнаружил НКГБ, последняя задача, поставленная германским разведчикам, заключалась в сборе сведений о состоянии железных и автомобильных дорог в России, порядках развертывания Красной Армии, вооружении частей, развернутых на границе, и т. д. Немецкие офицеры вели интенсивную идеологическую обработку войск, главным образом сосредоточившись на теме предательства Советского Союза и близости войны{1381}.
Как мы убедились, Жуков и Тимошенко с 10 июня убеждали Сталина привести армию в полную боевую готовность. 18 июня оба они продолжали отстаивать свою точку зрения на совещании в сталинском кабинете в присутствии членов Политбюро, продолжавшемся более трех часов. Воспоминания Тимошенко об этой встрече дают яркое представление о процессе принятия решений у Сталина и его безжалостном, нетерпимом и оскорбительном обхождении с военными. Тимошенко и Жуков явились в Кремль, вооружившись картами, в мельчайших подробностях изображавшими места сосредоточения немецких войск. Уравновешенный Жуков говорил первым, описывая тревогу в войсках и заклиная Сталина разрешить привести их «в полную боевую готовность». Чем больше он говорил, тем больше раздражался Сталин, нервно постукивавший своей трубкой по столу. Наконец, он вскочил, подошел к Жукову и закричал на него: «Ты что же, пришел пугать нас войной? Или тебе нужна война? Может, тебе орденов не хватает, или звание недостаточно высокое?» Жуков сразу потерял все свое хладнокровие и сел. Тимошенко продолжал настаивать, предупреждая, что оставить войска на нынешнем этапе развертывания — значит обречь их на уничтожение в случае удара вермахта. Это вызвало тираду Сталина, демонстрирующую его грубость и дающую некоторое представление о его сокровенных мыслях:
«Сталин вернулся к столу и грубо сказал: "Это все Тимошенко, он всех подстрекает к войне, надо бы его расстрелять, да я знаю его как хорошего солдата еще с гражданской…" Я сказал [Сталину], что он говорил всем на митинге выпускников академий, что война неизбежна. "Видите, — обратился Сталин к Политбюро, — Тимошенко прекрасный человек с большой головой, но вот с такими мозгами, — тут он показал кукиш. — Я говорил это для народа, нужно было повысить его бдительность, а вы должны понимать, что Германия по своей воле никогда не станет воевать с Россией. Вы должны это понимать". И он вышел. Потом он открыл дверь, высунул из-за нее свое рябое лицо и громко произнес: "Если будете продолжать провоцировать немцев на границе передвижениями войск без нашего разрешения, полетят головы, попомните мои слова", — и хлопнул дверью»{1382}.
