Здесь, в столице, Константин Развигоров погрузился в счета. В непрестанных заботах, связанных с торговыми делами, он очищался, как бы принимая освежающую ванну, которая возвращает ему силы и желание жить. Отсюда Чамкория казалась настоящей клоакой, полной дрязг и сплетен. Каждый раз, когда он приезжал к жене и дочерям, на него обрушивался поток сплетен, кто что сказал, кто с кем тайно встречался, каким одиноким чувствует себя князь, как часто бывает он у госпожи Филовой, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Эта глупая болтовня усыпляла его, в нем накапливалась усталость, и он спешил прогнать ее, сокращая свое пребывание в лоне семьи и высшего света. Развигоров не любил гостей и сам избегал ходить в гости. Да и к кому здесь можно было пойти? Все считали себя умными политиками и предлагали свои проекты спасения Болгарии, в то время как он предпочитал заниматься делом. Иногда он выходил на улицу в надежде встретить своего дядю или Бурова, узнать от них что-либо о ходе войны, о торговых сделках, о последних акциях правительства. С тех пор как он отказался войти в состав кабинета, он с нетерпением ожидал его падения, чтобы доказать правильность своего решения, и не столько окружающим, сколько собственной жене, которая грызла его не переставая. Иногда все у него внутри закипало, и он, глядя на жену в упор, зло спрашивал:

— Ну, чего тебе еще не хватает?

— А чего мне должно не хватать? — пожимала она плечами.

— Тогда о чем ты все время хнычешь?

Но у жены тут же находился ответ:

— О детях!

— О детях? Вот пусть они и становятся министрами, а меня оставь в покое.

С этим он выходил из дому. Обычно в ресторанчике Гюро Радева собирались самые известные здесь люди, и он спешил пройти мимо. Заглядывал сюда лишь в тех случаях, когда было с кем перемолвиться словечком. Лысое темя и острая бородка профессора Цанкова вызывали у него неприязнь, неприятны были ему и окружавшие Цанкова самодовольные политиканы. На этот раз перед отъездом в Софию он, движимый праздным любопытством, решил на минутку заглянуть в ресторанчик. В дверях стоял сияющий хозяин.

— Чему это ты улыбаешься, бай Гюро? В заведении пусто, торговли никакой, а ты словно свадьбу празднуешь.

— Свадьба и есть, господин Развигоров. Господин Божилов разводится…

— Как это? — удивленно поднял брови Развигоров.

— Жена его очень ревновала и попросила господина Филова развести его с Властью…

— Скажите пожалуйста! — Развигоров никак не мог собраться с мыслями. Потом спросил: — А ты откуда знаешь?

— Да тут все знают. Люди господина Панкова уже суетятся вовсю, да и другие забегали…

Развигоров не стал спрашивать, кто эти другие. Он знал их. И пока ехал в Софию, эта новость не выходила из головы. Ее вытеснила только тревога за Бориса…

Беда не приходит одна. Эта старая истина решила сопутствовать капитану. Борис Развигоров надеялся, что его неприятности закончатся с приездом в Кавалу, но он ошибся. Судьба, как он выражался, была последовательной в отношении к нему. Пребывание его в Кавале, этом чудесном городе, было совсем коротким. Все было устроено благодаря вмешательству той самой перезрелой дамы, к которой он был так невнимателен в поезде. Она оказалась женой его нового начальника и сделала все для того, чтобы капитана отправили в Макри, в тяжелую береговую артиллерию. Как сказал ее муж, там нужны были преданные офицеры, способные навести порядок среди солдат и нижних чинов. Бориса Развигорова разместили в селе, вдали от батареи, расположенной в горах. Это было единственным преимуществом его нынешнего положения. Он решил держаться в стороне от других офицеров, вживаясь в роль оскорбленного изгнанника, но это продолжалось лишь неделю-другую. Ничем не заполненное безделье заставило его внимательнее присмотреться к жизни сослуживцев. В ней было нечто неустойчивое, как и на фронте. В отличие от столицы здесь ощущалась какая-то напряженность, поддерживаемая неизвестно откуда шедшими слухами. Даже далекий морской горизонт таил в себе опасность. Орудия время от времени устремляли свои зрачки циклопов в синюю даль, следя за невидимой целью. Говорили, что англо-американцы готовят высадку десанта, и люди думали, что первый удар придется по их позициям.

Развигоров в сопровождении младших командиров знакомился с местностью. Решение провести личную рекогносцировку рассеяло его одиночество, но еще более ухудшило и без того мрачное настроение ссыльного штабного баловня. Поручики его участка уже с утра ждали у дверей. Развигоров вставал поздно, никогда не завтракал. Он приказал ординарцу привести лошадь. Позиции были расположены в горах, а он не привык ходить по крутым горным дорогам. Да и верхом ездил плохо. Давно уж не держал поводьев в руках, но делать нечего. Уж когда скверно, так все скверно.

Из всей поездки капитан Развигоров запомнил три вещи: тяжелые орудия, хмурые лица солдат и плохую дисциплину. Орудия были сняты с греческой линии обороны «Макри». Это были монстры, невиданные им доселе существа, а их снаряды, лежавшие рядом, внушали уважение и страх. Каждый весил сто пять килограммов. Расчеты стояли возле этих неуклюжих чудовищ, надвинув на лбы немецкие каски, и словно не глаза, а дула оружий были нацелены на него, их нового командира. Обе стороны взаимно оценивали друг друга. По небрежным позам солдат он мог судить об их дисциплине, и, по-видимому, всем своим неряшливым видом они хотели сказать: «Посмотрим, что ты за человек». Борис Развигоров не сомневался в том, что его прибытие в Макри вызвало немало толков. Когда тебя из Генерального штаба посылают служить к черту на кулички — это не просто так, за этим что-то кроется. Наверняка причина нового назначения Развигорова заинтриговала и солдат, и офицеров береговой артиллерии. Капитан делал вид, что не замечает вызывающего поведения солдат, но так было только вначале. А потом в нем вдруг проснулся кадровый офицер. Он нахмурил брови, рука его натянула уздечку, а стек указал на одного из наводчиков. Гимнастерка у того была плохо заправлена, одной пуговицы не хватало.

— Ты!..

— Слушаюсь, гос’ин капитан!..

— Двое суток карцера!..

— Так точно, двое суток карцера, гос’ин капитан…

Борис Развигоров понимал, что это было первое выяснение отношений между ним и солдатами. Он мог и промолчать, сделать вид, что не заметил ни взглядов, ни нарочитости в позе солдат, но решил проявить строгость. Наказал он и одного из подпоручиков за пьянство. Слухи вокруг его личности раздваивались. Одни думали, что он наказан за политические убеждения, таких было немного, другие считали, что маменькина сынка послали на передовую доказать верность царской династии. Солдатам же все стало ясно, когда часовой был наказан за то, что выпустил наводчика из карцера на четыре часа раньше срока. Тем самым Борис Развигоров воздвиг прочную стену между собой и солдатами. И теперь только на службе он был для них «гос’ин капитан». За глаза его презрительно называли Франтом.

Капитан не знал этого своего прозвища, да и не интересовался отношением к нему деревенщины, как называл он своих подчиненных. Он искал людей своего круга и постепенно вошел в общество осевших в этих краях любителей легких заработков и праздной жизни. Ввел его в общество бывший сокурсник, у которого везде и всюду были друзья и который в любой компании был своим. Его уволили из армии за расхищение государственных средств. В штабе долго думали, отдать его под суд или нет, потом решили не компрометировать офицерство в глазах общества, потихоньку разжаловали и выслали сюда, где он быстро стал первым человеком в общине города Кавалы. Развигоров его едва узнал, когда тот стоял на пороге своего дома в шикарном светлом костюме английского сукна, льняной рубашке и нарядном галстуке бабочкой под закругленной бородкой. Он походил на кинозвезду, кружащую голову легковерным женщинам этого приморского города. Димитр Филчев — так звали бывшего друга Бориса Развигорова. Он слегка погрузнел и снискал среди местных жителей славу богатого человека. В те смутные времена Филчева интересовало только золото, он и сам в этом признавался в минуты откровенности. Встреча с Филчевым была для Бориса большой удачей, он тут же ухватился за прежнюю дружбу, как утопающий за соломинку. Соломинка оказалась бревном, бревно — плотом, плот — лодкой, а лодка — прекрасной яхтой. И яхта эта принадлежала Димитру Филчеву, разжалованному поручику того же выпуска, что и Борис. Яхта служила для шумных увеселительных прогулок. О скандальной славе яхты говорила вся городская верхушка, поэтому жены и дочери новоявленных парвеню сгорали от желания побывать на ней. Там блестящий капитан Развигоров и был принят в общество, члены которого признавали только деньги. Борису этот круг людей был хорошо знаком, среди них он чувствовал себя как рыба в воде.