Развигоров включил электричество, и круглый абажур над его головой наполнился молочной белизной. В тот же миг тяжелый булыжник, разбив стекло, ударил ему в спину. Он взял его, с отвращением покачал в руке и встал, чтобы уйти в комнату. Жена давно ждала его, хотела похвастать новой прической. Развигоров нашел легкий способ доставлять ей радость: похвалу. И он не жалел слов, даже особенно не всматриваясь в работу парикмахера, потому что мысли его были заняты кандидатом на руку Александры. Молодой человек неплох, но, как ни говори, все же чужая кровь и чужой воин… Борис поступил бы хорошо, если б не приводил его в дом, но так вот водится… человек не может избежать ни славы, ни позора, как было сказано кем-то из великих мыслителей…

Они направились в Острую долину. Луна, какая-то безучастно-холодная, уже садилась, и легли тени, как после захода солнца. Все прошло хорошо, не считая легкой раны Добрина в руку. К счастью, кровеносный сосуд не был затронут, пуля прошла через мышцу и, срикошетив, просвистела недалеко от уха. Выстрел был единичный, и Добрин запомнил его не столько из-за боли, сколько из-за свиста пули. Молодой партизан в первый раз участвовал в бою с полицией и потому с таким возбуждением рассказывал о ранении. В сущности, ему трудно было признаться, что при виде крови, вытекавшей из рукава, он почувствовал себя плохо и, забыв обо всех и обо всем, уткнулся головой в камень. И тут холод вернул ему чувство реальности. Добрин толкнул товарища и показал, что ранен. После первого испуга он пришел в возбуждение, которое долго держало его в приподнятом состоянии духа, вызванном радостным чувством, что он разминулся со смертью.

Дамян очень хорошо понимал Добрина. Так они с Велко чувствовали себя, когда ушли целыми и невредимыми из сенника ятака. Это странное происшествие часто вспоминалось, и каждый по-своему толковал свои переживания. Он до сих пор не может забыть, каким белым стало лицо комиссара, а тот в свою очередь говорил, что лицо Дамяна светилось, как пшеничная солома. По сути, то же самое подумал Дамян о лице Велко, и он готов был спорить, кто тогда сказал это. Но главное — они спаслись. И когда в темноте шли по сельским лугам, то испытывали странный душевный подъем. И, как ни старались его скрыть, он давал о себе знать в любом слове, произнесенном шепотом, в любом жесте. Тяжелые бурки высохли, полегчали, и шаг стал более спорым. Когда они вошли в горы, хорошо им известные, то сразу же почувствовали себя дома. Тропинка вела вверх, к заброшенной часовенке, давнишнему скиту, оставшемуся от разрушенного и забытого монастыря. В ней они часто останавливались, чтобы отдохнуть. За амвоном была широкая доска, которая служила им кроватью. Обычно они чередовались: пока один спал, второй стоял на часах. И в тот раз они двинулись к часовенке.

Хорошо, что Велко споткнулся о какой-то корень и упал. Это вызвало шум, и три выстрела, один за другим, раздались в ночи. Они нарвались на засаду. Неприятный сюрприз, второй раз за сутки, побудил их залечь, а затем незаметно отойти. Когда они лежали, то слышали приглушенный разговор; говорили те, оттуда, спорили: один утверждал, что какое-то животное перебежало через тропинку, другой — что видел человека. Человека ли? Пойдет ли человек один в такую темень? — был ответ. И все же, чтобы не было сомнений в их присутствии, они выпустили еще три пули, которые ударились о камень на тропинке, и искры брызнули недалеко от головы Дамяна. Тогда Велко встал и дал по голосам залп из автомата. Из часовенки ответили тем же. Им повезло, что тропинка в этом месте круто поворачивала и комиссар споткнулся на самом повороте. Помогли и толстые деревья, защищавшие от пуль. Так они вторично спаслись. Те не решились преследовать в темноте, лишь голоса, громкие, провоцирующие, долго звучали в глубокой горной ночи.

И сегодня Велко не может объяснить, зачем ему понадобилось разрядить в темноту целый магазин, когда те даже и не знали, в кого они стреляли: в человека или в животное. Без его нетерпеливых выстрелов комиссар и Дамян отошли бы совершенно незаметно. Дамяну причина была ясна. Этот всплеск гнева и безрассудства был вызван единственно тем возбужденным состоянием, которое они испытывали после того, как удачно избежали первой ловушки. Воспоминание о ятаке имело и свой конец, не очень приятный, но суровая реальность создавала и такие случаи, которые потом на всю жизнь врезались в память.

Они предупредили окружное партийное руководство, но товарищи им не поверили. И это неверие было оплачено человеческой жизнью. Один из нелегальных партийных работников воспользовался услугами того ятака, но по дороге в соседнее село был застрелен из засады. Его проводник, понятно, спасся и живым-здоровым вернулся домой. Эта смерть подтвердила первое подозрение, и было дано указание ликвидировать ятака. Тогда спецотряд еще не был создан, и поручение пришлось выполнять Дамяну и Велко. Поздним апрельским вечером они осторожно постучали ему в окно. Когда он понял, что это те самые, то поспешил открыть и пригласил их войти, но они отказались, попросив его показать дорогу к соседнему селу, где им надо найти некоего Бодуру, рекомендованного в качестве ятака. От него же хотят одного: чтобы он отвел их в село, где они останутся у Бодуры дня на два-три, а он вернется домой в тот же вечер. Эти слова его успокоили.

Он оделся, взял и пистолет. Похвалился, что купил его у деревенского сборщика налогов: наш человек, сказал он. Он повел их и все время старался идти позади, но они пропустили его вперед. Когда приблизились к лесу между двумя селами, Дамян остановился:

— Знаешь что?..

— Что? — встрепенулся тот.

— Дальше мы дорогу знаем… Можешь возвращаться…

— Почему? Я приведу вас к Бодуре… Не могу я оставить вас посреди дороги… Завтра товарищи спросят с меня, если с вами что случится… Я пойду с вами!

Ясно, он хотел знать, где они остановятся.

— Хорошо! Тогда иди…

И он пошел. Пуля ударила в него почти в упор. Лже-ятак хотел вытащить пистолет, но второй выстрел уложил его навсегда. Труп оставили в лесу, на дороге, взяв пистолет, хороший, довоенной марки. В карманах у него нашли две пригоршни патронов, словно он отправился на бой с врагами. Стоит только закрыть глаза — и Дамян видит его лежащим поперек дороги. Хорошо еще, ночь была темной, и черты лица не врезались в сознание Дамяна. Таким было мучительное воспоминание, нежелательное, но при случае необходимое. Первая человеческая смерть на счету Дамяна и Велко. Они стреляли оба, чтобы разделить ответственность перед будущим и перед своей совестью. Они не договаривались об этом заранее, но ведь преследовали их обоих, и у них была общая судьба. Время!..

Дамян подошел к раненому Добрину, осмотрел повязку и отечески похлопал его по плечу.

— Ничего с тобой не будет… Все пройдет!

— Пройдет… — сказал Добрин, но в его голосе командир уловил жалость к себе. Добрин был как-то чрезмерно чувствителен… Ясно, парень боялся за себя. Дамян хотел присоединить его к хозяйственной группе, но теперь пришлось отказаться. Там предстояла тяжелая работа. Внизу, в старом лесном хозяйстве, осталось много заготовленных дров. Часть сгнила, но кое-что можно еще использовать. Это облегчит работу группы. Не надо будет рубить в лесу. Землю из сухого оврага сбросят в речушку. Да, дело устраивалось неплохо. И все же очень рискованный шаг — зимовка под носом у врага.

С этой мыслью он уснул, подперев спиной старый граб.

Сорокадневный траур по случаю смерти царя помешал семейству Развигоровых повеселиться как всегда. По негласной традиции, двадцать первого сентября вся семья вместе с приглашенными гостями собиралась у богатого стола. Большой дом Константина Развигорова наполнялся смехом молодых приятелей его дочерей и сыновей, пришедших почтить Константина Развигорова. После превосходного ужина старшее поколение обыкновенно уходило на первый этаж, а молодежь оставалась потанцевать под граммофон. В этот день никто, ни дети, ни их товарищи, не соблюдали часы учебы. Некоторые даже не знали, что отмечают день рождения старшего Развигорова, а ему не хотелось напоминать. Он принадлежал к людям, которые больше чтут именины. Праздник святых Константина и Елены, который приходился на время плодоношения черешни, волновал его больше, чем напоминание о прошедших годах. Впрочем, у Развигорова не было причин печалиться. Время щедро благоволило к нему, вот только с каждым годовым циклом становилось все меньше желаний и радостей и все больше морщин.