Фэй Уэлдон
Поларис
Впервые побывав в СССР в 1984 году на встрече советских и английских писателей, Фэй Уэлдон в ходе дискуссии заметила, что ее соотечественницы все активнее утверждают свою роль в создании духовной культуры нации и «едва ли не доминируют на литературной арене Великобритании». В словах Ф.Уэлдон, быть может, и присутствует некоторое преувеличение, но нельзя не согласиться с тем, что в британской литературе возникло новое явление — интересная и значительная «женская», или, по определению зарубежной критики, «феминистская проза», опирающаяся, кстати, на мощную национальную традицию «женского письма», творчество Мэри Шелли, Дж. Остин, сестер Бронте, Дж. Элиот, В. Вулф…
Расцвет этой прозы был связан с подъемом феминистского движения, которое в свою очередь включилось в леворадикальное общедемократическое движение 60-х годов. В ту пору женское движение имело и свои издержки: многие писательницы принялись пропагандировать нигилистические нравственные концепции, идеи «половой свободы» и «сексуального раскрепощения». Наиболее экстремистски настроенные представительницы феминизма видели путь к свободе в создании особого мира, без мужчин. Позднее, в конце 70-х годов, отчетливо проявились болезненные последствия нигилизма: создательницы женской прозы обнаружили в жизни своих современниц нарастающую девальвацию нравственных представлений, исчезновение подлинного чувства любви, невозможность для многих женщин счастья материнства, гнетущий стандарт потребительского бытия.
Для лучших образцов сегодняшней женской прозы, к числу которых относятся и книги Ф. Уэлдон, характерны глубокие и искренние раздумья об «уделе человеческом», и вместе с тем ни один из аспектов жизни «слабого пола» не остается без внимания: воспитание детей, досуг, распределение нагрузки в семье, сфера интимных отношений, которую, кстати сказать, она исследует в разных книгах с разной степенью откровенности.
В последнее время диапазон уэлдоновской прозы расширился. По всей видимости, это обусловлено изменениями в самом женском движении. И в жизни, и в литературе поубавилось число поборниц крайнего феминизма, отстаивающих идеи абсолютной свободы, в том числе от семьи, от радости материнства. Значительно возросла роль женщин в антивоенном движении. Проблемы войны и мира начинают все активнее изучаться современной женской прозой. С этой точки зрения повесть, представляемая советскому читателю, весьма показательна. Озабоченность судьбой человеческой цивилизации в ядерный век прозвучала и в выступлении Ф. Уэлдон на форуме «За безъядерный мир, за выживание человечества» зимой 1987 года в Москве.
Тем не менее к какой бы проблеме — глобальной или камерной — Ф. Уэлдон ни обращалась в своих романах, рассказах, пьесах, она никогда не бывает ни угнетающе серьезна и уныло назидательна, пусть и повествуя об опасных «играх» военных, ни упрощенно буднична, описывая единичную женскую судьбу. Ее творчество отличает сбалансированность насмешливой ироничности и лиризма, трезвой наблюдательности и романтической эмоциональности, остроты социального видения и психологизма — всего того, что и составляет живую диалектику литературы.
Н. Конева
Пса звали Томпсоном без задней мысли — просто потому, что так его величал племянник Тимми, десятилетний мальчишка. Простое, почтенное имя. Томпсона, спаниеля бело-коричневой масти, сильного красавца с длинной шелковистой шерстью, вечно переполняли какие-то непонятные страсти.
— И не пытайся высказать любовь, — перевирая Блейка, прочла Мег, неотрывно глядя Томпсону в глаза, — любовь словами высказать нельзя.
Томпсон вперился в нее взглядом и, казалось, плакал. И первой опустила глаза Мег.
Томпсон любил Тимми, как человек любит человека, а Тимми любил Томпсона, как человек любит собаку. В этом, заключила Мег, и была причина Томпсоновой тоски.
— Да он совершенно счастлив, — возразил Тимми вопреки очевидным фактам. — Все собаки так глядят на своих хозяев. Ничего страшного в этом нет.
Тимми и Мег штукатурили и красили дом, свой первый супружеский дом в горах над военно-морской базой, где служил Тимми, — там холодное Северное море омывает берега Западной Шотландии, там размещаются «Поларисы». Молодые супруги работали белой краской — никаких затей, суровая красота, фон — вот что нравилось им обоим. Служба безопасности настояла, чтобы они поставили телефон, иначе молодые обошлись бы без телефона. Они нуждались только друг в друге. Телефон появился в доме раньше всего прочего, даже раньше электрического провода, подсоединившего их к всемирному потоку энергии.
Теперь Тимми и Мег чинили, штукатурили, обновляли то, что разрушило время. Приходили косматые шотландские овцы и глазели на них сквозь пустые проемы в каменных стенах, где когда-то были окна и скоро появятся снова. При виде овец Томпсон испуганно вздрагивал.
— Глупый зверь, — усмехнулся Тимми, — он их боится. Привык к южным овцам.
Тем не менее он полагал, что Мег — ее тоже переселили с юга на север — проявит мужество.
Мег и Тимми молили бога, чтобы не было дождей, пока они не залатают крышу; бог внял их мольбе и послал долгое, засушливое лето, пропахшее вереском. Они пилили доски, забивали гвозди, гнули трубы и предавались любви, когда возникало желание, что случалось довольно часто. Внизу, на базе, другие офицерские жены, навещая друг друга в уютных домиках, оклеенных зелеными и розовыми обоями, судачили: Мег, конечно, сошла с ума, но время ее излечит, как излечило каждую из нас. Время, опыт и долгая, тоскливая зима. Вот Тимми уйдет в плавание, она перебедует одну-две холодные зимы и спустится вниз, на базу: здесь как-никак ей обеспечено общество, кофе и моральная поддержка.
— Никогда я не уподоблюсь им, — не преминула сказать мужу Мег. — Я из другого теста и к тому же вышла замуж за тебя, а не за военно-морской флот.
— Когда я уйду в море, с тобой останется Томпсон, — последовал ответ.
— Ох уж этот Томпсон! — подосадовала Мег. — Скребется, носится по дому как оглашенный. Сплошные чувства, разума — ничуть.
— Он по натуре резвый, — заметил Тимми, — ничего не поделаешь.
— Я бы скорей взялась присматривать за дефективным ребенком, чем за собакой, — сказала Мег, — даже не задумалась бы. По крайней мере знаешь, чего ждать.
— Сомневаюсь. — Любящее и веселое лицо Тимми сразу сделалось холодным и строгим, но лишь на мгновение, а потом снова смягчилось улыбкой.
Тимми, ее милый, родной Тимми! С чего это вдруг она его испугалась? Он красив мужественной красотой героев — широкоплечий, высокий, белокурый и голубоглазый; он сделал ее, Мег, жившую с постоянным чувством вины перед людьми за то, что она не такая, как все, хозяйкой своей судьбы. Он дал ей представление о совершенстве. Он женился на ней. Одно Мег в нем не нравилось — борода. Как судить о его чувствах, если не видишь рта? Может, он только с виду добрый и покладистый, а в душе злой и черствый?
Борода Тимми и Томпсон! Что ж, можно смириться и с тем, и с другим.
У Мег были любовники более темпераментные, искусные и — если на то пошло — возбуждавшие ее сильнее Тимми, но ни с одним из них она не чувствовала себя счастливой. Мег пыталась объяснить Тимми, что он перевел ее в какое-то иное состояние. Своей любовью он превратил ее в существо из другого, лучшего мира, призналась она как-то утром, когда они вставляли стекла в оконные рамы.
— Наверное, и Томпсон родом из твоего другого, лучшего мира, — сказал Тимми — в шутку, конечно: он всегда чувствовал себя неловко, когда Мег заводила разговор об интимных переживаниях, но ей вздумалось обидеться, и она не разговаривала с ним добрых шесть часов, с грохотом переставляла вещи и хлопала дверьми в их хрупком доме, по которому гуляло гулкое эхо; но потом он уронил молоток себе на ногу, чем очень насмешил Мег, и она его простила. Ее гнев был излишней роскошью, оба понимали это и считали, что могут позволить себе такую роскошь. Кратковременные размолвки по вине Мег происходили от избытка чувств.
