Покуда катит наш герой в кампании с Маниловым просёлочными дорогами отмеряя версту за верстою, покуда будущая его затея не обратилась в настоящее, а остаётся для него лишь надеждою на счастье и каждый поворот дороги, каждый выцветший под солнцем и дождями верстовой столб всё ближе и ближе допускают его до сей заветной черты, могли бы мы, сделавши небольшую передышку в описании проказ Павла Ивановича, оборотить взгляд свой на иной, не дающий мне вот уже столько лет покою предмет, имеющий касательство до самого автора этих строк. Предмет, что, боюсь, так и останется для меня загадкою, даже и сейчас, когда написана, почитай, уже наполовину последняя часть моей поэмы, когда вот— вот уж случится всё ускользающее от Павла Ивановича богатство и набьёт он наконец—то тугими пачками ассигнаций тугую же мошну свою. Но и теперь, когда забрезжило впереди окончание долгого пути пройденного моим героем, когда заключительные картины, призванные завершить непосильную работу мою уж вспыхивают временами в воображении моём, я так же как и прежде остаюсь не в силах ответить на следующий вопрос — отчего выпала именно мне столь непростая доля, изломавшая вдруг, казалось бы, обыденный и размеренный ход всей жизни моей? Жизни, в которую ворвался вдруг Чичиков Павел Иванович, позвавший меня за собой и уведший в иные пространства и иные времена в которых с тех пор и блуждает душа моя, блуждает стремя бег свой вослед не знающей устали тройке его коней. Порою кажется мне, что всё приключившееся со мною даже и не урок, посланный мне свыше, а некий суд, которым пытаюсь судить я себя сам, судить за какие—то и мне самому неведомые прегрешения, что верно живут в потаённых глубинах сердца моего, равно как и в сердцах многих и многих, кому выпало пройти сею юдолью земною. Вот может быть именно потому и пытаюсь я следить судьбу моего героя «от альфы до омеги», дабы выплеснувши все темные закоулки его и моей души на непорочной белизны листы бумаги дать ответ многим, но прежде всего – самому себе.
Время летит быстро, кони бегут резво, вот и город встал уж пред ними, замелькавши дощатыми заборами, куполами церквей, мещанскими слободками, жмущимися поближе к окраине. Коляска со приятели пронеслась подобною слободкою, разбрызгавши напоследок грязь из лужи и распугавши кинувшихся из—под её колёс недовольно гогочущих гусей, и покатила, грохоча и подскакивая по булыжной мостовой, распростившись с безмятежным своим бегом по накатанной и убитой многими экипажами землёю проселка. Первыя минуты по прибытии его в «NN» взволновали было Павла Ивановича потому как свежи вдруг сделались воспоминания о последних днях, проведённых им здесь и о той тревоге, с которою покидал он некогда пределы славного сего селения. Ему всё казалось, что вот появится откуда ни возьмись некто знающий его и указуя на Павла Ивановича обличающим своим перстом завопит: «Ату его! Ату! Держите плута — Чичикова!». Посему—то и просил он Манилова поднять верх его коляски с тем, чтобы до времени сохранить в тайне своё здесь появление.
Меж героями нашими условлено было наведаться во первой черед в дом к дядюшке, ну а коли того не окажется дома, то искать его в таковом случае по городу – в суде, либо в каком ином месте. Прогрохотавши с десяток минут по уж сказанной нами мостовой, завернули они, наконец—то, за угол какой—то улицы и почти сразу же упёрлись в двухэтажное строение с обязательным деревянным «античным» портиком по обеим сторонам которого некий уездный талант посадил двух беленых известкою львов, чьи позы призваны были выказывать угрозу и свирепость, а на деле же обое хищника более походили на подавившихся чем—то лохматых обезьянок. У одного из сих свирепых царей звериного царства отломлен был хвост, отчего с заду зияла у него изрядная дыра, из которой торчали пакля со ржавою проволокой.
На звонок, открыл им двери высокий седой лакей, который признавши в Манилове своего, склонился пред ним в глубоком поклоне.
— Здравствуй, Иван! Чай дядюшка дома, или же уж отбыли в присутствие? — спросил Манилов.
На что лакей, всё так же почтительно клоня голову, отвечал, что, дескать, дядюшка, слава Богу, дома, а в присутствие сегодня не поедут вовсе, по причине желудочной хвори, что приключилась с ними вчера на обеде у почтмейстера.
— Ну так стало быть доложи о нашем прибытии, мы же покуда пройдём в гостиную, — сказал Манилов и, сбросивши с себя плащи, герои наши прошли вглубь дома.
Надобно заметить, что жилище, в которое привезён был Павел Иванович, не отличалось изысканностью обстановки. Скорее можно было сказать о нём, что оно весьма добротно, но и довольно уже старо, и как всякое старое жилье носило на себе следы пролетевшего над ним времени, оставившего по себе многия изъяны и щербины. Обстановка в комнатах так же далека была от модных веяний, и видно было, что мебеля стоявшие вокруг не сменялись уж не один десяток лет. Потому как все комоды, буфеты, столы да диваны отличались необыкновенною громоздкостью, прямизною линий и углов и отсутствием всех тех завитков да изгибов, что сделались нынче столь обычны и привычны глазу. Окна в гостиной, куда они прошли, занавешены были тяжелыми, винного цвету портьерами, сквозь которые не доносилось и ветерка, и потому казалось, что и воздух здесь тоже стар под стать самому дому. В дополнении ко всему дом сей полон был различных запахов, что летая в затхлой и недвижимой атмосфере комнат, отнюдь не делали её свежее. То были запахи сырости, запах пыльных тряпок, вероятно распространяемый убирающими окна портьерами, трубочного перегару и щей, что варились где—то на кухне кухаркою.
Усевшись на набитые конским волосом подушки монументального дивана, Чичиков принялся с покорностью дожидаться дядюшку, от которого нынче столь много зависело в будущности нашего героя. Большие часы стоявшие в углу гостиной залы, помахивая маятником, вполне сравнимым с одним из тех медных тазов, в коих по всей матушке Руси варят варенье, громкими щелчками отсчитывали минута за минутою, так что казалось, будто сидевший где—то во чреве часов терпеливый плотник вгоняет за гвоздем гвоздь в звонко отзывавшуюся на его прилежание сухую доску.
Прошла не одна минута, проведённая нашими героями в ожидании, прежде чем послышались нетвёрдые шаги, направлявшиеся до гостиной, но внезапно стихнувши у самой двери, шаги эти словно бы замерли, а затем поворотили назад, и звук их, ранее нетвёрдый и слабый, сделался тут скорым и нетерпеливым, так, словно бы обладатель сих шагов опрометью понёсся вспять к оставленным им чрезвычайной важности делам.
Минуло время не меньшее прежнего покуда за дверью не послышался вновь звук сиих приближающихся шагов, но и тут сызнова повторилась прежняя картина, и некто, разве что не вошедший уже в гостиную залу, предпринял внезапную и отчаянную ретираду, так, точно бы за ним гнались лихие разбойники.
— Однако же это странно! — сказал Чичиков обращаясь к Манилову и кивком указуя в сторону двери, за которой только что стихнуло торопливое топотание.
— Ах, это? — отозвался Манилов сидевший с невозмутимым видом, так словно бы и не слыхал творящегося за дверью. – Да, признаться, ничего странного в этом нет, — и он махнул рукою на сие, несколько смутившее Павла Ивановича обстоятельство, точно бы на какую—то вовсе не заслуживающую внимания безделицу.
Так и не получивши объяснений по поводу проистекавшей в коридоре таинственной возни Чичиков решил запастись терпением и, не задавая более никаких вопросов, принялся покорно дожидаться столь нужного ему в его деле дядюшку. Но к счастью всё имеет свои начало и конец, господа, и вот по прошествии изрядного времени, двери гостиной залы, наконец—то распахнулись и в комнату вошёл хозяин сего дома. И надо сказать, что столь терпеливо ожидаемое появление его было, тем не менее, весьма неожиданным для Павла Ивановича и неожиданность сия проистекала из внешности хозяина сего таинственного жилища, внешности столь примечательной, что мы хотели бы остановиться на ней особо.
Надо сказать, что вошедший в гостиную человечек был росту небольшого, а вернее настолько небольшого, что его, конечно же, ежели бы не должность которую он исполнял, вполне можно было бы назвать и коротышкою. Сложению небольшого его тела сопутствовала полнота, и хотя округлости и сопутствовали всем его членам, однако же, нельзя было сказать, что был он толст. Возрасту он был какого—то неопределённого, помещаясь где—то между пятым и шестым десятком, о чём свидетельствовали и густыя его седины, расписавшие серебром широкия бакенбарды, те, что подпирали пухлые его щёки с обеих сторон. Нос его глядел откровенною картошкою, усы, порыжевшие от табака, выдавали в нём отчаянного куряку, а глаза маленькие и подслеповато мигавшие, как показалось Павлу Ивановичу, глядели на мир с непонятною нашему герою мукою и тоскою. Одет был сей человечек в стёганный с шёлковыми отворотами шерстяной халат с засаленными кистями, и такие же как у Манилова красныя хлопанцы, разве что размером поменьше, но всё так же напоминавшие гусиныя лапы, из чего Чичиков вывел, что получены они были дядюшкою в дар от четы Маниловых.
