Конечно же, Павел Иванович вовсе не намерен был делать подобную остановку, и Москва, как ни странно, никогда не была интересна ему, как предпочитавшему во всём просвещение высшее, европейского складу, но, стало быть, так сделалось вдруг угодным судьбе, чтобы завернул он и в этот славный столичный город.
К слову сказать, но меня всегда мучал вопрос: «А не многовато ли целые две столицы для одной, пускай и такой большой, страны? И хорошо ли сие для русского общества?». Хотя и так уж видно, что нехорошо!
Нынче уж всякий знает, что некие господа, почитающие просвещение лишь высшего, западного толку, тянут на себя одеяло западного же покрою, тогда как иные, ворча на первых, кутаются в наш овчинный тулуп, приговаривая, что лучше нашего лоскутного одеяла нет ничего в целом свете. Что же в том хорошего, скажите на милость, ежели такая неразбериха и в тех и в других головах.
А не приведи Господь ещё и Киев, «мать городов русских», примется пыжится да претендовать на столичность, гордясь своим салом да галушками, а там и всякая губерния, глядишь, сверзившись с умишки пойдёт писать кренделя… Нет, что ни говори, а я не вижу в этом ничего хорошего и полезного для России и народа русскаго.
Однако же вернёмся к нашему повествованию, потому как часа через два явился доктор, весьма ещё молодой, но державшийся с напускною солидностью человек. Одет он был в сертук московского пошибу, с такими широкими отворотами, что глядя на них почему—то само—собою думалось о сарайных воротах. Осмотревши Павла Ивановича и выслушавши его грудь сквозь чёрную деревянную дудочку, доктор сказал, что простуда изрядная и выписал каких—то порошков для приёма внутрь и бальзамических капель для носа, потому что у Чичикова весь лоб, что ранее казался забитым суконками, нынче уж словно был залит свинцом. Сей произведённый доктором осмотр утомил Павла Ивановича, потому, отославши Петрушку за лекарствами, он снова повалился на постель, в изнеможении закрывши глаза.
Долго ли, коротко ли пролежал так Чичиков, сказать трудно, но вдруг, словно бы вызывая его из тёмного забытья, в которое был он погружён, заскрипели ржавые дверные петли, и в комнату неслышно ступая вошла некая фигура, плохо различимая в неверном свете одинокой свечи, горевшей у изголовья постели Павла Ивановича. Толи появление это, сопровождаемое протяжным скрыпом, было столь неожиданным, толи неслышная мягкая поступь возникшей в комнате мешковатой фигуры показалась Чичикову зловещей, но он, так и не разглядевши появления сего незваного гостя, испугался неимоверно. Вот почему приподнявшись на кровати, разве что не из последних сил, выхватил он из под подушки один из заряженных дуэльных пистолетов и направивши на фигуру сказал:
— Кто бы ты ни был, убью, сей же час, без раздумий!
На что фигура, взвизгнувши по—поросячьи, бухнулась на колени, и зачастивши вдруг бабьим голосом, взмолилась.
— Барин, барин, пошто же убивать—то! Я же, поди, ничего плохого не сделала! Я ж подметальщица тутошна. Велено мне здеся в твоём нумере прибраться, вот я и зашла! А так ничего дурного и в мыслях не держала!..
Моля о пощаде и протянувши руки к Павлу Ивановичу, подметальщица ползла к его постеле. Вот вползла она в круг света, отбрасываемого свечой и Чичиков увидал молодую, ядрёную бабу в синей запаске, туго обтягивавшей все её обильные, рвущиеся из под материи округлости, что тряслись при каждом её движении. При виде сей незнакомой бабы, тянувшей до него свои руки с тонкими, словно карандаши, пальцами, Павла Ивановича проняло такою ледяною, такою неизбывною тоскою, каковая может быть лишь в сердце приговорённого ко смертельной казни узника. Незнакомая сия подметальщица, вдруг явившаяся сюда из тревожных, но напрочь забытых им сновидений, без сомнения, должна была означать нечто важное до него, нечто такое от чего зависело всё дальнейшее течение его жизни, а может быть и самое жизнь.
Таковые встречи не бывают случайными. Они всегда подстраиваемы либо Судьбою, либо Провидением, а может быть и самим чёртом. Хотя я более чем уверен, что в таковых случаях и чёрт действует по наущению Отца нашего небесного, или же при явном его попустительстве, и это вселяет в меня робкую надежду на некую, пускай и неведомую нам и недоступную пониманию нашему, пользу.
— Пошла! Пошла вон! Позже приберёшься. Не сейчас, не сейчас!.. — просипел Чичиков сквозь распухшее горло.
И баба пятясь, поползла к двери, а затем, толкнувши её округлым своим задом, опрометью кинулась вон и, шлёпая мягкими своими лапами, помчалась по коридору.
Однако надобно заметить, что Павел Иванович допустил досадную оплошность, выставивши напоказ заряженный свой пистолет. И дело тут вовсе не в том, что перепуганная подметальщица могла донесть об этом факте околоточному надзирателю, с коим вполне могла бы пребывать в теснейшей дружбе. Потому как хорошо известно, что околоточные надзиратели большие протекторы в отношении молодой прислуги, попадающей прислуживать в большие города, и на сем поприще им, пожалуй, что нет равных. Разве что ещё пожарные могут составить им конкуренцию? Но нет – околоточные, как правило, всё одно выходят победителями.
Оплошность же Павла Ивановича состояла в том, что своим пистолетом, дал он знать молодой подметальщице, что при нём явно имеется нечто весьма и весьма ценное, то, ради чего не пожалеет он ни своей, ни чужой жизни. И то дело, господа, народ в заведениях подобных сей убогой гостинице, служит тёртый. И одному лишь Богу известно, сколько скрытых и тайных миллионщиков вышло из прислуги таковых вот гостиниц да постоялых дворов, тех, что нечисты да скоры были на лихую руку.
Порошки, принесённые Петрушкою, Чичиков проглотил с большим трудом, потому как горло его принялось ломить острою ломотою. Бальзамические капли закапаны были им в нос, но не принесли ожидаемого облегчения, и Павел Иванович снова провалился в некое подобие сна, заполнившегося жарким бредом.
Бред сей был зол и томителен. Многие и многие образы всплывали в нём, тревожа и бередя душу Павла Ивановича, потому—то он стонал и ворочался во сне, затихая лишь когда являлся ему дорогой образ Надежды Павловны, что будто бы гладила его по волосам ласковою своею рукою, как гладит маменька захворавшего своего сыночка. Но затем Надежда Павловна уплывала от него, глядя на нашего героя полными слёз, прекрасными своими глазами, и он снова начинал стонать и ворочаться на постеле.
Порою, словно бы стряхнувши с себя тяжкие и липкие сновидения, что обвивали его мозг, приходил он в себя и глядя по сторонам, не узнавая нумера, не мог понять того, где находится и каковым ветром занесло его под этот унылый кров. Сквозь приотворённую дверь, ведущую в «людскую» видел он Селифана с Петрушкою, сидевших у стола, уставленного бутылками. Оба они уж были сильно пьяны, оба разве что не спали, повиснувши на стульях чёрными тряпичными кулями, но чья—то рука, кого—то третьего, присутствовавшего в «людской», подливала им водку в их быстро пустеющие стаканы.
Не видя сего третьего их собутыльника, Чичиков и без того знал, кто это был. Он ощутил тут некую решимость встать и воспротивиться этому! Воспротивиться сей попытке воспользоваться его немощью и надругаться над ним, надругаться над его судьбою, его стремлениями и трудами.
«Убью! Убью всякого!..», — подумал он, чувствуя решимость и несказанную тоску от той мысли, что дешёвая и замызганная эта гостиница, вероятно, станет последним его приютом на сей холодной и безрадостной земле.
Сюда ли стремила бег свой его тройка, на которой исколесил он всю Россию, здесь ли должна окончиться его жизнь, исполненная ухищрений, унижений, подлогов, предательств и преступлений на которые шёл он, как ему казалось, необходимости ради, а не из скверности своей натуры. От обиды и жалости к себе, на глаза ему навернулись слёзы. Потёртые в ободранных обоях стены окружали его, оконце пыльное и кривое глумливо усмехалось, глядя в ему в лицо тусклым зрачком висевшего на тёмной улице фонаря, что дрожал и скрипел под ударами глухой метели, сотрясавшей стены дома и кидавшей в стёклы слепых окошек пригоршни колючих ледышек.
