— Дам тебе Жарика, лучшего рысака, дам еще специальный тренерский ярлык, чтобы на всех станциях тебе без промедления коней меняли…

— Спасибо… Сергей Вадимович, — только и смог я ответить.

Коня гончего и ярлык получал, вещи собирал, подорожную сам себе выписывал — все как будто во сне. Одно-единственное желание — проснуться и от этого страшного письма, и от всей этой игры с маневрами и схватками, проснуться дома, в своей постели, чтобы под окном пели птицы, а солнце косо заглядывало в комнату через щель в занавесках. Или хотя бы в игровой палатке, в изнеможении и духоте, но только проснуться, проснуться, чтобы письма этого не было…

И поскакал я домой. Никогда в жизни так быстро не ездил. Конь подо мной как заведенный летит, копыта барабаном стучат без устали. А я будто в обмороке — ничего вокруг не замечаю, за дорогой еле слежу. Весь внутри себя, отца вспоминаю, как он меня маленького на руках подкидывал, как учил корзины из ивы плести, как грамоту мне еще до школы преподавал. Изо всех сил желаю ему поправиться, как будто помочь ему этим желанием стараюсь. Даже придумал себе кого-то большого и сильного, в чьих руках все людские жизни и смерти; и к нему обращаюсь, за отца прошу.

Зачем же я его письмо выкинул? Надо было спрятать, в подкладку зашить, в сапог под стельку положить. Важное ведь было письмо, его много раз перечитать надо было, чтобы весь смысл досконально понять. Лишь бы сейчас все обошлось. Лишь бы все обошлось. Все, что отец скажет, все сделаю. Даже если неправ он, все равно сделаю, любую его волю исполню. Лишь бы выздоровел.

А где-то в сердце холодом дрожит дурное предчувствие. Никогда в жизни отец не болел. Даже если сильно простужался, и то всегда на день-другой, не больше.

Что же случилось? Что за напасть? Написала бы мама пару лишних строк, чтобы я теперь догадками не мучился.

На станцию я прибыл уже глубокой ночью, чуть мимо не проскакал. Показал ярлык, попросил ночлега и корма для коня. Смотритель заворчал было, что поздно, что мест нет, что станция вся забита, но потом снова на ярлык посмотрел и выделил мне верхнюю полку в шестиместной палатке. Обещал на рассвете разбудить.

Станция временная, игровая. Пока игра на немецкой территории, она здесь, а если назад откатиться придется, станция в другое место переедет. С гражданскими гостиницами и трактирами никакого сравнения — толчея, неразбериха, клопы, грязь. Народу, и правда, полно. Обозреватели, ассистенты, гонцы, игроки — кто из России в игру едет, кто обратно. Одни из госпиталя в свой отряд спешат, другие к тренерским штабам или группам обеспечения едут. Все веселые, возбужденные, обмениваются новостями и слухами. На скорую победу надеются. Не знают про змеиный заговор и преступное тренерское промедление. На меня, как только проведали, что я из передового отряда еду, тоже накинулись: как там? что? А я и рассказать толком ничего не могу, от скачки все внутри дрожит, и горло по-прежнему не отпускает. Обиделись, махнули на меня рукой. Пришлось им про свою дурную весть сказать, чтобы зла не держали.

Залез я на полку, а уснуть не могу. Соседи не спят, галдят, пьют вино, и у самого меня в голове будто улей разворошили: какие-то обрывки мыслей, расплывчатые картинки, лица, голоса. А ведь я всего только шесть часов проехал, а завтра целый день скакать. Выдержу ли? Мы ведь крестьяне, к долгой верховой езде непривычны, это гонцы, те могут по тысяче километров туда-сюда носиться, и ничего им не делается. Надо, если не спать, то хотя бы тело расслабить и постараться ни о чем не думать. Только не так это просто ни о чем не думать. Только под утро забылся…

Разбудить меня забыли. Света в палатке мало, и проспал я до восьми часов. Быстро оделся, с бранью кинулся вон из палатки.

Смотрителя на месте нет, помощник его в носу ковыряет, говорит, что ничего про меня не знает. Я прикрикнул, ярлыком перед его носом махнул — помощник зад от стула оторвал, немного поживее стал. Приказал нести для меня завтрак и чай, распорядился насчет коня.

Есть я не стал, выпил на ходу две кружки сладкого чаю.

Прибежал с извинениями смотритель, наорал на помощника. Стал валить все на нерадивый персонал, на небывалый наплыв постояльцев, просил не жаловаться князю. Сует мне дорожный пакет с какой-то едой, фляжку медового кваса. Ладно уж. Все равно целый день кряду мне не проскакать, а так хоть поспал, освежился.

Привели Жарика. Накормлен, вычищен. Хоть на конюшне у них порядок.

Тронулись в путь. Умеренной рысью идем, до следующей станции девяносто километров. Там коня поменяю, в наш отряд его через несколько дней с оказией вернут. А ночевать уже в Польше буду. Дней за пять должен доехать до дома.

Добрался я не за пять, а за семь дней.

Один раз с коня упал, сильно ударился. Боялся, что сломал ребро, заехал по пути в лазарет. Там сказали, что все в порядке. Третий по счету конь плохой попался, к концу дня еле ноги волочил. В Смоленске не утерпел, ненадолго заехал к экрану, на центральную площадь, чтобы хоть краем глаза глянуть, что там с игрой. Сто раз себя проклял потом за это. Даже в такой день об игре не забыл и тем самым как будто бы отцовский завет нарушил. А игра уже почти у самых немецких ворот. Егор Карпин пас успешно получил, не перехватили его немцы. Из нападающих, кто в передаче участвовал, только сто пятьдесят человек в поле остались, остальных по лазаретам и специальным восстановительным санаториям развезли. Курсанты почти все из игры навсегда списаны, не выдержали. Пять человек из них умерли. Лучше всего отряд Дмитрия Всеволодовича себя проявил. И потери у них небольшие, и даже два часа предыдущего опоздания наверстать смогли. Гордится, наверное, князь наш. Во всем остальном ситуация сложная. Центральные отряды маневрируют плохо, немцы над ними крепкую опеку держат. Наше соединение тоже как-то вяло к воротам продвигается. Одно радует — карпинский отряд беспрепятственно по правому краю идет. Все, как Петр Леонидович рассчитал. Только это, по большому счету, неважно. Всего лишь игра.

Домой, скорее домой. Прости меня, папаша, за это промедление.

Вот и Зябликово.

К дому приближался я в страшном волнении. Что там?

Первым меня Николка увидел.

Замахал руками: сюда, мол, скорее. Значит, жив отец. Бросил брату поводья, спешу в дом. Наткнулся на мать. Упала мне на грудь, обняла, беззвучно плачет. Да что же такое? Где он?

Лежит на своей кровати.

Голова запрокинута, на лбу ледяной компресс.

Тут же Семен Борисович, верный его товарищ. Обернулся, несколько раз скорбно кивнул, руки не подал.

— Такое горе, Мишенька. Врачи сказали, что никакой надежды. Давно уже помереть должен был. А вот — жив. Как будто тебя ждал. Вот и дождался. Ну, я пойду, во дворе буду.

Никакой надежды! Как же так? Надо в Калугу, в Москву, к лучшим врачам! У меня с собой Князев ярлык, я герой игры, я важный тренерский ассистент! Нашей семье теперь льготы положены…

У отца сильный жар, а лицо серое, на впалых щеках неопрятная седая щетина. Неужели конец? Почему? Что за болезнь? А как же наша миссия, тайная человеческая эстафета? Что мне делать с кожаным чемоданчиком, в котором непосвященный ничего без помощи наставника не поймет? Как мне теперь жить?

Отец зашевелился, компресс сполз со лба на сторону.

Я к нему наклонился.

— Папаша… папаша…

Открыл он глаза, а смотрит как будто сквозь меня. Бормочет:

— Все повторяется… все повторяется… Все прежние трагедии пошлым фарсом оборачиваются… мерзавцы… негодяи… снова начали людей убивать… ненавижу…

— Папаша, папаша, это я, Миша! Посмотри на меня!

— Михаил? Вот и хорошо. Вот ты и вернулся… Сейчас мы с тобой баньку истопим… А к речке сейчас не ходи… берег скользкий… паводок сойдет, тогда можно будет…

— Папаша!

— Все человечество одним махом кастрировали… Расплодили нелюдей… Но ничего… мы еще живы, мы еще повоюем. Вон, Мишка мой каким парнем стал… Настоящим… Без всякой пластины… И другие тоже станут… Не век нам этот проклятый мяч гонять…