Только Дмитрий Всеволодович с каждым днем все мрачнее делается. В разговоре стал краток, несколько раз за мелочные проступки сильно меня отчитал. От былого расположения ко мне мало что осталось. Так, глядишь, и с Университетом обманет. Ну и пусть, я и сам все экзамены сдам. Память у меня хорошая, все, что увидел или прочитал, навсегда запоминаю. Но от князевой строгости все равно неуютно, как будто виноват перед ним. Неужели за тот наш разговор милости меня лишил? Вряд ли: он и с другими тоже суров стал. Медведя однажды принародно обидел. Ярыжкина изругал, я из-за двери слышал, как он кричал: «Мне указывать не надо! Я князь и тренер главного отряда! Забыл, что ли, песий сын? Я сам себе указ!» Вот как! Что бы это значило? Неужели Ярыжкин такую тайную власть имеет, что над самим Дмитрием Всеволодовичем верх взять пытается? Вряд ли. Или немца князь опасается? Не может быть, отвагой и решительными действиями князь повсюду известен. Конечно, одно дело отрядом отборных нападающих командовать и совсем другое крупное соединение из нескольких отрядов с мячом вести, и притом на решающем направлении. Совсем другая ответственность.
Несколько раз приезжали к князю Баратынов и Шугаев, тренеры центральных отрядов. Один раз с ними еще несколько человек было, тоже, судя по всему, важных чинов. Мне даже показалось, что Владимир Стебельков, председатель Российского игрового союза, с ними был, но, может быть, я и обознался. Об этих приездах князь мне велел записей в журнал не делать. Сказал, что визиты частные и к игре никакого отношения не имеют. И действительно, обставлено все было скромно, едва ли не втайне. После этих частных визитов князь в особенно дурном настроении бывал, запирался на несколько часов в одиночестве или, наоборот, садился на коня и уезжал прочь. В последний раз при расставании с гостями бросил: «Я еще ничего не решил. Не надо раньше времени из меня Бонафорццо делать!»
А Бонафорццо — это не кто иной, как знаменитейший французский тренер, родом итальянец, который семьдесят лет тому назад несколько молниеносных побед над противниками одержал. В игре с нами до самой Москвы дошел и даже в город вступил, но потом был повержен и удален в отставку. Доживал свой век профессором в Парижской игровой академии и внес большой вклад в игровую науку. На его лекции со всего мира тренеры и игровые теоретики съезжались. А когда скончался, все игры натри дня остановлены были. Ни один тренер такой славы себе не стяжал.
Продолжаю свои дорожные записки. Один кусок отослал отцу, получил от него одобрительный отзыв. Попросил прислать остальное, обещал редактировать. На всякий случай спросил разрешения у Дмитрия Всеволодовича, можно ли мне писания мои продолжать, нет ли в том какого-нибудь нарушения? Князь только рукой махнул, пиши, говорит, что хочешь. Точно, какая-то черная дума князя нашего гнетет. Как выжатый ходит. Нехорошо это перед решающим столкновением, отрядам от этого сомнение делается. Кое-кто уже за его спиной о нерешительности и даже трусости шептаться начинает.
Пришел неожиданный приказ от Петра Леонидовича — всех нападающих откомандировать в распоряжение главного тренера. И больше никаких объяснений. Тут Дмитрий Всеволодович и взорвался. При самом посланнике резкие слова о Петьке произнес, но ослушаться не решился. На другой день отправил своих соколов, куда было велено. Видно, что-то задумал Петр Леонидович, но держит пока в секрете. А Дмитрию Всеволодовичу обидно, что его за равного не держат, совета не спрашивают. Подряд три запроса главному тренеру я под его диктовку написал. Просил князь посвятить в планы, разъяснить генеральную диспозицию, чтобы знать, к чему готовить людей. А ему в ответ — продвигаться с мячом по левому краю, быть в полной готовности прорываться с боем. И данные — перед нами отряд Ганса Фогеля, тысяча сто человек, справа и чуть сзади старый знакомец Хесслер с семью сотнями догоняет, в центре еще два отряда, тысяча триста и девятьсот человек. Остальные немцы позади нас остались, и при этом нельзя сказать, чтобы очень спешили к своим воротам. Два больших отряда фон Кройф вообще на нашей территории, в Смоленской и Новгородской областях, оставил. Стало быть, намеревается мяч отобрать и свою собственную атаку возобновить. Поэтому нам оплошать никак нельзя. А главный тренер в неведении держит. Непонятно все это.
А Дмитрий Всеволодович, через три дня после того, как отослал нападающих, сам почти на двое суток куда-то пропал. Вернулся весь в дорожной пыли, лошадь в мыле.
Но очень спокойный, будто в чем-то для себя определился. Мне при встрече ласковое слово сказал, чего я уже несколько недель от него не слыхал. На Ярыжкина даже не посмотрел. Но видно, что тот все равно доволен, чуть ли не руки потирает. И здесь какой-то поворот событий готовится. А мне толком ничего не понятно, будто в театре спиной к сцене сижу. Действия не вижу, только по репликам актеров догадки о ходе пьесы строю.
Получил письмо от Васьки. С ним большая беда — не берут обратно в игру.
Выздоровел, окреп, желтизна прошла полностью. Пошел было в комиссариат, а там комиссар с ним обращается так, словно в первый раз увидел. Как будто и в игре Васька не был, и сам главный тренер руку ему перед всеми камерами не жал, и как будто не отличился Васька в нашей знаменитой атаке. Требуют заполнить бумаги, отсылают на медкомиссию. Твердят что-то про отсутствие тренерских заявок, про то же самое треклятое плоскостопие, всякие другие препятствия чинят. Васька и в областной комиссариат ездил, но там, пока нового воеводу не назначили, вообще полное безвластие царит, никто ничего делать не желает. Написал два письма Петру Леонидовичу, но ответа пока нет, это и понятно, мяч сейчас от Калуги далеко, почта не поспевает. Петька с фланга на фланг мечется, да и некогда главному тренеру о судьбе каждого игрока помнить. Обращался Васька и к некоторым обозревателям, тем, которые к нему приезжали и чуть ли не книгу о нем писать собирались. Но и от обозревателей либо отговорки пришли, что не до того пока, дескать; либо вообще молчок. Совсем Васька отчаялся, еще бы: в считанные дни из героя игры превратился в изгоя, лишнего человека. Слезно просит меня обратиться за помощью к Дмитрию Всеволодовичу, согласен идти в любой отряд, хоть резервный, хоть даже формирующийся; или даже в школу полузащитников если надо, куда угодно, лишь бы в игру. И мне не как старому товарищу пишет, а как большому начальнику, Князеву ассистенту, с чествованием, уважительными оборотами.
Нехорошо мне от Васькиного письма стало. Столько тоски и отчаяния сквозь строчки просвечивает, что мне самому тошно сделалось. Почему такая несправедливость с ним произошла? Все ведь видели, как Петр Леонидович ему руку жал. Неужели районные и областные комиссары не боятся гнева главного тренера? А ну как достучится до него Васька, тот прискачет за игрока своего заступиться и всех с насиженных мест поснимает? Неужели плоскостопием оправдываться будут? Или теперь, когда непосредственной опасности для наших ворот нет, снова волокита и кумовство в игровом наборе возобновятся?
Выбрал я момент, заговорил о Ваське с князем. Тот от меня едва ли не отмахнулся — не до того, мол, к серьезной схватке готовимся. Пользуясь вернувшимся ко мне Князевым расположением, я осмелился просьбу повторить. Дмитрий Всеволодович смягчился, терпеливо пообещал дело рассмотреть, но не сейчас, а чуть позже. Тогда я к Ярыжкину пойти не постеснялся. Тот мне тоже отвечал уклончиво, с каким-то смешком, кивал на обычную волокиту в местных комиссариатах, обещал, что со временем во всем разберутся. Я даже решился было самому Петру Леонидовичу написать. Может быть, письмо княжьего ассистента до него дойдет быстрее, чем жалоба обиженного защитника. Мне, конечно, такое самоуправство запросто может места стоить, но Ваську выручать во что бы то ни стало надо. Он и раньше в игру всем сердцем стремился, а теперь, когда хоть ненадолго участие принял, дома и вовсе зачахнет.
Тут, правда, Анатолий, князев денщик, видя мои за Ваську мытарства, кое-что мне на ухо шепнул. Что, дескать, против главного тренера сильнейшая оппозиция составилась. И раньше князья завидовали его удаче и расторопности, а после предложения о найме английских нападающих и вовсе озлобились. Государь тоже пока явного виду не подает, но и ему англичан в своей команде видеть не хочется. Бояре день и ночь государю о величии и самобытности России в уши жужжат, на свою сторону склоняют. О новом назначении втайне поговаривают, кандидатуры перебирают. И все к тому идет, чтобы нашего Дмитрия Всеволодовича на самый верх вытолкнуть. Князь молодой, энергичный, в игре отличившийся и отечественным игровым традициям верный. Но, пока атака развивается, предпринять нельзя решительно ничего. И Дмитрий Всеволодович долго боярскому заговору противился, бесчестным для себя считал главного тренера подсиживать. Но вот с нападающими его сильно Петька обидел, он сгоряча и дал предварительное согласие. Вот такие слухи Анатолий мне поведал, а уж он к князю как никто близок, все его секреты знает! О чем-то подобном я и сам догадывался, но то, что от самого государя недружелюбство в Петькин адрес исходит, сильно меня расстроило. Выходит не только нашему Ваське хода не дают, но самому главному тренеру палки в колеса вставляют. И ради чего? Из зависти, честолюбия и княжьего высокомерия. Что же тогда Дмитрий Всеволодович так высокопарно об игре говорил, а сам ради общего результата гордыню свою умерить не пожелал, минутной обиде поддался? Несправедливо все это, ох как же несправедливо! Еще больше захотелось мне Петру Леонидовичу написать, предупредить его об, опасности. Но что-то мне подсказало, что бумаге такое дело доверять не стоит. Да и сам Петька не дурак, знает, наверное, о настроениях среди тренеров. Если гол забьем, тогда с ним ничего сделать не сумеют. Победителей с поля не гонят. Князья зубами будут скрипеть и кровавые слезы лить, но против Петькиных реформ выступить не посмеют. Вот и получается — чтобы Петру Леонидовичу помочь, надо всеми своими малыми силами нашу общую победу приближать. А что же заговорщикам? Им, тренерам главных отрядов, победа, получается, не нужна? Ну нет, этого не может быть. Заговоры заговорами, а победа в игре превыше всего.
