— Этот?

— Этот.

— Бери.

— Ну вот ещё! — Я отмахнулся.

Тогда Кирюха разломал пласт пополам и отдал мне половину.

Так мы с Кирюхой помирились снова.

Дома было необычно чисто. В кухне на столе мытая посуда, а на окне висят какие-то тряпки, бывшие, наверное, когда-то занавесками. Я присвистнул, увидев эти самые занавески, и заглянул в комнату.

— Привет!

Отец в очках сидел около стола и что-то шил из двух тряпок.

— Ты что это делаешь?

— Половик шью, — сказал отец.

Я разделся, поставил на плиту кастрюлю с кашей, чайник и спросил из кухни:

— Как дела на вокзале?

Отец молчал.

— Работа как? — спросил я, зайдя в комнату. — Подходящая?

— Какое там! — сказал отец. — Чего подходящего, если всех делов — на скамейке ночь просидеть. Грузы-то не каждую ночь идут. В эту ночь одни пассажирские поезда. Просидели мы на складе, я им утром и говорю: «Нет, братцы, я не ночной няней нанимался, мне работать нужно, а не на скамейке сидеть». Как думаешь?

Отец врал. Он говорил тонким, неуверенным голосом, каким никогда не говорил, мешался и не мог вдеть нитку в иголку.

— Дай вдену, — сказал я.

Он снял очки, потёр глаза, снова надел — он избегал смотреть на меня.

Он врал. Ведь не мог он сказать, что ему не поднять тяжёлые ящики, что из-за всей этой жизни он так ослаб, что не может делать работу, на которую его взяли. Может быть, он носил грузы не один, а с грузчиком и тот прямо ему сказал, чтобы отец убирался подальше, потому что получается, что груз тащит он, грузчик, а отец только делает вид, что работает. И всё время, пока я был в школе, он думал, что бы соврать мне, похожее на правду.

— Конечно, — сказал я. — Кому нужна такая работа: получать деньги за то, что на лавке сидишь? Особенно тебе, ведь у тебя специальность есть, ты шофёр.

Отец обрадовался как маленький, просиял, но тут же снова погрустнел:

— Какой я шофёр, сынок!

— Самый настоящий, — сказал я. — Будешь есть?

— Буду, — сказал отец.

Мы уселись на кухне, и отец вдруг спросил:

— А что, Михаил Иванович тебя возит?

— Нет! — ответил я. — Михаила Ивановича послали с другой картиной в Лугу. Только не на своей машине, а с передвижной электростанцией. Он знаешь специалист какой! Его всё время куда-нибудь посылают. Ну ничего, он не надолго уехал. Скоро вернётся.

В тот день съёмок не было, и я пришёл на студию только из-за зарплаты. В кассу передо мной стоял человек странного вида: неопрятный, жалкий и угрюмый. Длинные волосы торчали из-под старенького, источенного молью треуха, шея перебинтована тёмным застиранным шарфом. Видно, перед тем как идти на студию, он долго и тщательно брился, но от этого он не только не стал выглядеть порядочно, а наоборот — мучительная гримаса униженной жизни, спрятанная обыкновенно под грязью, тут словно бы обнажилась. Так выразительно было его лицо, скуластое, с глубоко посаженными глазами и высоким и чистым лбом, что я уставился на него, не подумав, что человеку это может быть неприятно. Впрочем, ему моё любопытство было безразлично. Он продолжал неподвижно и угрюмо смотреть в светлеющее окошко кассы.

Я подумал, что никакой гримёр, самый искусный, не может создать такой жизненный типаж и что итальянские неореалисты были, пожалуй, правы, когда в поисках героев шли в толпу, на улицу.

— Следующий, — сказала кассирша.

Человек, стоящий передо мной, придвинулся к кассе.

— Янкин, — сказал он.

Так я познакомился с Алёшиным отцом. Он оказался совсем не угрюмым. Угрюмость лишь маскировала смущение и внутреннюю неловкость. Ему было неприлично получать деньги за сына — вот отчего, наверное, появлялась эта неловкость. С костюмом же своим, жалким и неопрятным (рукава пальто, потёртые и засаленные, заканчивались живописной бахромой), — с костюмом этим он так сросся, что не замечал его необычности. Он доверчиво улыбнулся мне и стал похож на ребёнка, перенёсшего тяжёлую болезнь.

— Алёша говорил про вас. Спасибо, спасибо. — Он легонько потряхивал мою руку. У него была вялая, влажная ладонь.

Я предложил ему вместе выйти со студии. Он охотно согласился и подождал, пока я получу деньги.

Ярко светило солнце, сырой, свежий ветер дул с Невы. Я сказал Павлу Андреевичу, что лёд, наверное, вот-вот тронется и тогда нужно будет срочно снимать кадры ледохода, завершающие фильм.

— Скажите, — спросил Павел Андреевич, — а вы верно Алёшку за способность взяли? У него, что же, к этому делу способность есть?

Я объяснил, что детям легче даётся перевоплощение, что они привыкли перевоплощаться, играя в разные игры, и что по существу каждая детская игра — это уже кино.

— Да он и не играл никогда! — добродушно удивился Павел Андреевич.

— Как это не играл?

Павел Андреевич махнул рукой. Мы молчали. Я ждал, что он прибавит что-нибудь или станет оправдываться. Но он молча плёлся рядом, сгорбившись и став вдруг меньше ростом. Тогда я спросил, работает ли он и где.

— Какое работаю!

— Алёша говорил, что вы шофёр.

— Был… — Он усмехнулся. — В прошедшем времени. Разве не видно?

— Нет, — слукавил я.

Он посмотрел на меня недоверчиво.

— Алёшка не врал: был шофёром. Только было, да сплыло. А сегодня утром иду мимо парка, и такая шальная мысль в голову пришла: зайду, думаю. Всё равно не узнают. Время давнее, да и не сравнить меня теперешнего с шофёром-то высшего класса, какой я был. Так что думаю: зайти безопасно. Спрошу насчёт работы. Узнать — не узнают, работы тоже не дадут, а так, потолкаюсь, посмотрю. Вроде как невидимка: вы меня не знаете, а я вас знаю. А в проходной у нас Тимофеич сидел. Я думал, помер он, ведь старый был и всё кашлял. А он как сидел, так и сидит. Узнал меня. Я, говорит, тебя помню, только имя твоё забыл. Я тебя безо всякого всего пропущу, не на работу ли к нам собрался? Я уже вернуться хочу, расхотелось мне в парк идти, но Тимофеич не отпускает, нового начальника расхваливает, фамилия у него Андрианов, а сам такой интеллигентный, всегда за руку здоровается, и тебя, говорит, непременно на работу возьмёт. Расходился этот старый дурак, а я и раскис. Чем, думаю, чёрт не шутит! Вдруг да и вправду возьмёт, на трудовую книжку не посмотрит. Мне уж померещилось, как я машины мою. Да что я вам рассказываю! Вам ведь и не интересно. Да и торопитесь вы, наверное.

— Я не тороплюсь! И пожалуйста, рассказывайте, мне очень интересно, — сказал я, и отец Алёши рассказал мне, чем закончилась его попытка устроиться в гараж.

Павел Андреевич никак не мог решиться зайти к директору. Он долго ходил по двору, опьянев от запаха бензина, масла и металла, которым здесь пропитался не только воздух, но и каждый клочок земли. От всего этого у него кружилась голова.

Он подошёл к флигелю, где находилась контора, но сразу заходить не решился, а примостился на ступеньках при входе. Солнце светило прямо в лицо, он прислонил голову к стене и закрыл глаза. Сколько прошло времени, он не помнил, потому что в конце концов задремал.

Проснулся он оттого, что его трясли за плечо и над самым ухом раздавался визгливый голос:

— Спать тебе негде! Напился и опять припёрся! А ну-ка, давай уходи отсюда! Какой чёрт тебя пропустил сюда!

Павел Андреевич вскочил на ноги. Перед ним стоял щуплый, немного сгорбленный, с оттопыренными ушами человечек. Фамилия человечка была Кривохатько, а должность он занимал высокую: заместитель директора гаража.

Павел Андреевич пытался объяснить, что он совсем не пьян и пришёл поговорить с Андриановым, но Кривохатько и слушать не хотел. Он вызвал охранника, чтобы Павла Андреевича вывели с территории гаража. Никого, кто бы мог защитить его, поблизости не оказалось, и пришедший охранник, тучный, круглолицый, ещё не старый мужчина, сменивший Тимофеича, подталкивая Павла Андреевича в спину, приговаривал: