“Доктор, я хочу знать, нет ли у нее инфекционной желтухи”, - спросила мать, когда сестра увела Мартхен из кабинета.

“Нет”, - ответил Коэн. - “Нет. К сожалению, это не желтуха. У нее рак печени”.

Я увидел, как страшно побледнела мать.

“Проклятье”, - подумал я. - “Мартхен будут оперировать!”

“Сколько ей еще осталось?” - спросила мать. Губы у нее задрожали.

Доктор Коэн спокойно посмотрел на нее. “Самое большее - шесть недель”.

Я просидел у постели Мартхен двадцать шесть дней. Доктор Коэн разрешил мне ночевать поблизости от ее палаты. Я был готов ночевать даже в чулане, где хранился инвентарь для уборки помещения.

“Если ты не будешь капризничать, я могу поместить тебя в палату на двух человек. Твоим соседом будет тяжелобольной американец. По-немецки он совсем не говорит”.

Я был согласен на все. Я сидел у постели Мартхен, передвигал капельницу, когда Мартхен хотела переменить положение, По ночам я почти не спал - моего соседа-американца мучили постоянные кошмары, и прибегавшая дежурная сестра должна была его успокаивать. За ночь это повторялось несколько раз, однако у доктора Коэна я научился постоянной приветливости. На Мартхен это оказывало благотворное действие. Я не отходил от нее, и матери не удавалось уговорить меня вернуться домой хотя бы на пару часов. Из палаты я выходил только на время медицинских и гигиенических процедур. Несколько раз доктор Коэн выслушивал меня и проверял мое горло. Я был здоров.

В один из дней Мартхен узнала, что должна скоро умереть. Она восприняла это почти с удивлением.

“Я об этом совсем не думала. Мне это и в голову не приходило”, - сказала она, взяв меня за руку. - “Тогда мне лучше пойти домой”.

Но она была настолько слаба, что даже не могла сама подняться, когда сестра поправляла ей постель.

О своей смерти она говорила совершенно спокойно. “Знаешь, моей сестре умирать было гораздо труднее. Я часто об этом думаю. Нацисты даже к смерти относились без уважения”.

Я держал ее руку и пытался подавить охватившее меня волнение. “Если ты заревешь”, - говорил я себе, - “ты убьешь ее”.

Я положил голову на подушку рядом с ее головой. “В таком положении ей не будет видно моего лица, если я не смогу сдержаться”, - подумал я.

Свободной рукой Мартхен дотронулась до меня. Ее нос стал особенно длинным и тонким, на истаявшем лице светились огромные глаза.

“Когда умираешь, надо постараться избавиться от страха”, - сказала Мартхен за несколько дней до смерти. - “А когда освободишься от страха и успокоишься, сможешь по-настоящему насладиться этим ощущением. Нужно только, чтобы боли не было”.

“А тебе больно?” - спросил я.

“Нет, почти не больно. Я вполне довольна. Ты в твои тринадцать лет думаешь о смерти?”

“Иногда”.

“В твоем возрасте я никогда не думала о смерти. Наверное, это было ошибкой. Ведь когда-нибудь мы все должны умереть. Где же разница между тринадцатью и пятьюдесятью шестью годами?”

“Нет никакой разницы”.

“Правильно, никакой разницы. Надо только представить, что ты уже прожил тысячу лет, и посмотреть на других как бы со стороны. Тогда можно по-настоящему посочувствовать кому-то. Поверь мне, смерть - это нечто прекрасное. Только не нужно думать о том, что когда-нибудь в образе другого человека снова возвратишься в этот мир и еще раз испытаешь весь этот вздор”.

Она умерла совершенно спокойно. Я даже не заметил этого момента. Ее рука еще долго оставалась теплой, и меня пришлось убеждать в том, что Мартхен умерла, и уговаривать покинуть ее палату.

По еврейскому обычаю я неделю сидел “шиве” на очень низкой табуретке. Я не произносил никаких молитв, однако соблюдал пост. Только пил много.

На похоронах Марты Шеве я не присутствовал. Даже настойчивые уговоры не заставили меня встать с табуретки. Мать боялась, что от долгого поста у меня возобновится горловое кровотечение, но я был здоров. Абсолютно здоров. Лишь один раз, когда мать посоветовала мне - если сидишь “шиве”, то и молитвы нужно читать - я не сдержался. “Кому я должен молиться?” - спросил я. - “Ему ведь все равно, кто умирает. Главное - что умирает. А круговорот природы не прекратится никогда”.

Через несколько месяцев после смерти Мартхен мы переехали из Каульсдорфа в Берлин-Вальмерсдорф. Мать нашла хорошую квартиру в частично сохранившемся старом доме на Эмзерштрассе. Людмила Дмитриева, с которой мать возобновила контакты, договорилась с мастерами из английского сектора. Они проложили в передней части квартиры деревянные настилы, по которым мы могли проходить в жилые помещения.

Вся передняя часть квартиры сгорела во время бомбежки. Через уцелевшую входную дверь мы проходили в квартиру, по деревянному настилу добирались до следующей двери, а через нее - в нашу квартиру, состоявшую из трех больших комнат, громадной ванной и кухни с выходом на черную лестницу.

Вместе с Карфункельштейнами и тетей Региной мать продолжила и даже расширила торговлю текстилем и трикотажными изделиями. Теперь у них был автопарк, состоявших из двух грузовиков и двух легковых автомобилей. Один и автомобилей - “Мерседес V 170” - был особой гордостью матери. Для своих машин они сняли гараж на Дюссельдорферштрассе. Водителем был брат Гюнтера Радни.

Наша жизнь постепенно налаживалась. Мы даже могли обеспечивать продуктами Хотце, фрау Риттер и несчастного Редлиха. Мать периодически навещала его и пекла его любимые пирожки с картофелем и жареным луком. Работала она как вол, однако ее беспокойство о моем старшем брате росло.

Из Палестины не было никаких сообщений, а когда там разразилась война за независимость, мать, отчаявшись, попыталась через английскую комендатуру связаться с нашими дальними родственниками в надежде, что те знают о ее старшем сыне. Однако все ее попытки были безуспешны.

Англичане были очень злы на евреев, которые хотели во что бы то ни стало иметь собственное независимое государство. Они тайно поддерживали арабов, хотя официально они признали провозглашенное государство Израиль. Всеми силами они старались помешать молодому еврейскому государству наладить внешние контакты.

“И почему эти негодяи воевали против Гитлера? Они могли быть его верными союзниками!” - жаловалась мать.

Мы твердо решили эмигрировать в Израиль и только ждали подходящего случая. И в 1949 году такой случай представился. Для меня война уже закончилась, а в страну, где война продолжалась, я боялся ехать. Однако я решил воспользоваться этим случаем единственно из-за надежды снова увидеться с братом.

К этому времени в Германии была создана полулегальная организация, занимавшаяся отправкой евреев в Израиль. Сотрудники организации разыскивали евреев, переживших войну, уцелевших в лагерях уничтожения.

Деятельность этой организации финансировалась американцами, а ее филиалы были созданы во всех европейских странах. Прежде всего и как можно быстрее в Израиль должны были переселиться молодые евреи, пережившие Холокост.

Сотрудники организации вступили в контакт с моей матерью. “В Израиле у тебя есть будущее”, - говорила она. - “Там мы, наконец, сможем снова жить, как нормальные люди. Разве ты сможешь когда-нибудь забыть, что здесь сделали с нами?”

Нет, видит Бог, я никогда не смогу забыть это. Но разве я смогу забыть Карла Хотце и его жену? Разве я смогу забыть Лону, старого Редлиха и моего друга Рольфа, сестер Нихоф и Мартхен Шеве? Даже Людмила Дмитриева, даже мамаша Тойбер рисковали очень многим. И неважно, по каким мотивам. Теперь мне ничто не мешало жить здесь, в этой стране, но я очень хотел увидеться с братом. И от мысли, что я увижу его первым, у меня замирало сердце.

“Я закончу здесь дела и приеду следом за тобой”, - обещала мать. - “Но для этого потребуется некоторое время. Слишком много труда я вложила в наше предприятие. Не беспокойся, я не оставлю там вас одних”.

Нашу группу, в которой было десять молодых людей, посадили в самолет с американскими эмблемами на крыльях. Мы полетели в Мюнхен. В лагере, расположенном неподалеку от города, под руководством американских военнослужащих мы прошли основательную спортивную подготовку. Американцы по-дружески обращались с нами. Однако я уже был по горло сыт оладьями с кленовой патокой, которые ежедневно подавались к завтраку. Кроме того, нас кормили и другой типично американской едой, хотя и очень питательной, но не пришедшейся мне по вкусу. Впрочем, после длительных занятий спортом хотелось есть, и поэтому я не слишком привередничал.