По-видимому, лишь немногие из стоявших понимали его немецкий. Перебивая друг друга, люди взволнованно закричали что-то и побежали к главному корпусу больницы. Но кто-то из них, наверное, доложил о нас врачу, и тот, прихрамывая, подошел к Василию и заговорил с ним по-английски.

Василий довольно резко ответил, что здесь он хотел бы разговаривать по-немецки: “У меня в машине - немецкий пациент, и вы его обследуете!”

“Я американец и подчиняюсь американской военной администрации. К сожалению, я не могу помочь вам”

“Речь идет о тринадцатилетнем еврейском мальчике, пережившем войну”, - сказал Василий очень серьезно. - “У него кровохарканье”.

Врач заглянул в машину. “Где он пережил войну? И кто эта женщина?” - спросил он на безупречном немецком. Мне даже показалось, что у него характерное берлинское произношение.

“Я должен рассказать вам его историю до обследования или после?”

“Вы совершенно правы. Теперь мне нужна только ваша фамилия, чтобы я знал, кому я обязан неприятностями, которые возникнут у меня в нашей администрации”.

“Василий Яковлевич Тункельшварц”.

“Тункельшварц?”

“Тункельшварц”.

“Amcho?”

“Amcho”.

“Amcho” в буквальном переводе означает “твой народ”. Так обычно евреи узнают друг друга.

“Идемте со мной!” Прихрамывая, врач направился к больничному корпусу.

Как выяснилось позднее, этот человек был главным врачом больницы. Фамилия его была Коэн. Впоследствии больница снова перешла в ведомство берлинской еврейской общины. Доктор Коэн был человеком маленького роста, но с очень большой головой. Одна его нога была в ортопедическом ботинке.

Мы прошли в ординаторскую. Доктор Коэн предложил матери оставить меня в больнице, пока не остановится кровотечение и из Кепеника не прибудут мои рентгеновские снимки. Меня привели в просторную светлую комнату, и доктор Коэн ввел мне раствор кальция. Во время этой процедуры он беседовал с Василием и моей матерью. Кажется, все трое очень понравились друг другу.

Укол вызвал у меня неприятное ощущение жара. Но Коэн объяснил мне, что после этого укола кровотечение быстро остановится, а неприятное ощущение пройдет. Сопровождаемый Василием и матерью, улыбаясь, доктор вышел из комнаты.

Через три дня из Кепеника прибыли мои рентгеновские снимки. Коэн, внимательно рассмотрев их, поинтересовался, какую часть тела я подставил под рентгеновский аппарат.

“Кровотечения происходят из-за чрезмерного раздражения бронхов”, - объяснил он матери. - “Нужно внимательно следить за тем, чтобы мальчик физически не перегружался по меньшей мере несколько лет: у него очень чувствительные бронхи. Что же касается туберкулеза верхушек легких, то это, к сожалению, соответствует действительности. И кроме того, мальчик истощен. Мы оставим его здесь, в больнице, и будем выхаживать. Я обещаю - ваш сын выздоровеет”. Коэн обернулся ко мне: “Ты остаешься здесь, пока кровотечения окончательно не прекратятся”.

И все время, пока я находился в больнице, Коэн всячески старался ободрить меня, отогнать печальные мысли. Правда, до конца это ему так и не удалось, но все же я был очень благодарен доктору. В его присутствии меня охватывало удивительное чувство защищенности и спокойствия. Он мог сказать мне все, что угодно - я безоговорочно доверял ему. Но через шесть недель он выставил меня из больницы.

Меня навестил Василий и рассказал, что в берлинской опере будет идти “Парсифаль” Вагнера. “В спектакле будут заняты лучшие певцы, а дирижировать будет знаменитый Фуртвенглер. Вагнер был антисемитом, а Фуртвенглер, по всей вероятности, был нацистом. Но первый сочинял великую музыку, а второму нет равных как дирижеру. У меня есть два билета. От второго билета твоя мама отказалась. Может, ты хочешь пойти со мной?”

Конечно, я захотел.

“Но сначала ты должен отпроситься у моего друга доктора Коэна”.

Я пообещал, но не стал отпрашиваться. Лежачим больным я уже не был и мог свободно ходить по больнице и больничному саду, мог даже выходить на улицу, но к шести вечера я должен был быть на месте.

“Парсифаль” под управлением Фуртвенглера длился почти шесть часов. После спектакля Василий подвез меня к воротам больницы и поехал дальше. Когда я собирался пройти мимо вахтера, тот спросил, что мне здесь нужно. Назвав ему отделение и номер моей палаты, я высокомерно сказал, что он может позвонить доктору Коэну и справиться обо мне. Было уже далеко заполночь, и я сказал это в надежде, что доктора в больнице нет. На вахтера, похоже, мое заявление никакого впечатления не произвело, но номер он все-таки набрал и заговорил с кем-то. Выражение его лица становилось все приветливее. Положив трубку, вахтер спросил, не надо ли проводить меня в палату.

“Нет, спасибо, я знаю, как дойти”, - сказал я. - “А с кем вы сейчас разговаривали?”

“С доктором Коэном”.

Я остолбенел.

В шесть утра дверь моей палаты распахнулась, и вошел доктор Коэн в сопровождении дежурной сестры.

“И как же мы чувствуем себя сегодня?” - приветливо спросил он и потянул с меня одеяло.

“Ну, сейчас начнется”, - подумал я. “Хорошо, я совсем не устал”, - успокоил я Коэна.

“Удивительно, что мальчику в твоем возрасте хватает лишь пары часов сна. Ты, по-видимому, уже совсем поправился. Вылезай-ка из кровати и собирай свои вещи”.

Он был уже у дверей, но вдруг обернулся.

“Где ты так долго был?”

“В опере”.

Он опять подошел ко мне. “Интересно, какую оперу ты слушал?”

“Парсифаль”.

“Ну, и как?” Он присел на край кровати.

“Было слишком долго”.

“А кто дирижировал?”

“Фуртвенглер”.

“Понимаю. Тебе не было скучно?”

“Иногда”.

“Тебе понравилось или нет?”

“Понравилось. Только иногда слишком громко было”.

Доктор Коэн поднялся. “Все, хватит. Выметайся отсюда. Я извещу твою мать. Она, наверное, сможет тебя забрать”. У дверей Коэн снова обернулся. “Ты был там один?”

“У Василия был второй билет”.

“Ну, я ему покажу!”

“Не сердитесь на него!” Я примиряющее улыбнулся.

“Вчера была премьера. Я две недели пытался достать билеты, а у этого русского мужика был, оказывается, лишний билет, который он отдал мальчишке!” Он подмигнул мне и вышел из палаты.

Через две недели мы опять посетили доктора Коэна. Мартхен снова пожелтела. На этот раз у нее пожелтело все лицо и начались постоянные рвоты. Стоило ей что-нибудь съесть, и через короткое время она, зажимая рукой рот, бежала в туалет. Мать уговорила Мартхен не обращаться к местному врачу, а поехать в больницу к доктору Коэну.

“Немцам нельзя”, - возразила Мартхен.

“Я сама решаю, кто здесь немец”, - усмехнувшись, ответила мать.

Мартхен не хотели пускать в больницу, однако после того, как Коэн лично попросил об этом вахтера, ей пропустили. От меня он знал, кем была для нас Мартхен. Когда я лежал в больнице, по вечерам он часто заходил ко мне в палату, и я рассказывал ему историю нашего бегства от гестапо. В этой истории Марта Шеве занимала особое место.

Нас проводили в приемную, а доктор Коэн вместе с Мартхен ушел в свой кабинет. Осмотр продолжался долго.

“Долго же он ее осматривает!” - сказал я.

Мать кивнула. “Она в надежных руках. Если у нее инфекционная желтуха, нас тоже могут оставить в больнице”.

Наконец двери кабинета открылись.

Из дверей выглянула Мартхен: “Доктор хочет оставить меня здесь. Это невозможно”.

Коэн пригласил нас с матерью к себе. Закрыв дверь кабинета, он объяснил нам - хотя он не имеет права помещать в больницу немцев, он выдаст Мартхен за свою дальнюю родственницу и таким образом возьмет ответственность на себя.

“Что, так плохо?” - спросила мать.

“Думаю, для начала мы на пару дней оставим фрау Шеве здесь. Мне нужно сделать еще несколько обследований, чтобы удостовериться в правильности предварительного диагноза. В следующий раз, когда будете навещать ее, принесите ее зубную щетку и ночную рубашку. Лучше всего сделать это уже сегодня”, - бодрым голосом сказал Коэн.