“Но я же только что с ним разговаривал! Он еще шутил!” Я опустился на колени перед Редлихом и заглянул ему в глаза. - “Мы должны отнести его в дом и вызвать врача. Я помогу вам”. Откинув покрывало, я взглянул на Рольфа. Потом приложил руку к его щеке. “Он же еще совсем теплый. Нужно вызвать врача”.

Внезапно до меня дошло - сидящий передо мной человек прав. Мне не удалось спасти жизнь своему лучшему другу.

Редлих сидел с безучастным, отрешенным видом. Он не отвечал на мои вопросы, он просто не обращал на меня внимания. Он даже не заметил, что я откинул с Рольфа покрывало, а потом снова аккуратно расправил его на теле погибшего. Он ушел в себя, окружающее словно перестало для него существовать. Он сразу стал очень старым.

И я побежал. Я бежал как сумасшедший. “Мне нужно в Каульсдорф. К Мартхен”, - торопил я себя. - “Она наверняка знает, что делать с Редлихом, как его образумить”.

Я до сих пор не понимаю, как мне удалось так быстро добраться до Каульсдорфа. У меня начался непрекращающийся приступ кашля. “Сейчас я выблюю мои легкие” - подумал я.

Мать организовала все. В открытой легковой машине приехал Василий, и мы помчались в Вальдесру.

Редлих все еще сидел возле мертвого сына. Рядом с ним стояли его соседи. Они увидели нас, и их словно ветром сдуло. Бросив короткий взгляд на мертвого Рольфа, Василий перевернул его на живот. “У него внизу все разворочено”, - сказал он.

По его приказанию тело Рольфа перевезли в Кепеник, в военный госпиталь. Вернули его только через десять дней, и Редлих смог похоронить своего сына.

В той же легковушке мы вернулись домой. Редлиха мы тоже взяли с собой.

Василий поднял его с земли и почти донес до машины. В Каульсдорфе я уступил ему свою комнату, а сам перешел в комнату матери.

Редлих выходил из комнаты только в уборную. Остальное время он лежал на кровати, молча глядя в потолок.

Жена соседа-нациста, тоже нашедшая приют в нашем доме, по-матерински заботилась о Редлихе. Муж ее был арестован - его выдали бывшие соратники по партии. “И зачем он рассказывал всем, что был постоянным собутыльником Геринга”, - жаловалась она. - “Это возбуждает у людей лишь зависть”.

На 9 мая 1945 года был намечен большой праздник в честь безоговорочной капитуляции Германии. По этому поводу русские задумали устроить на Александерплац грандиозный фейерверк. Об этом нам рассказал Василий. “К сожалению”, - прибавил он, - “у меня нет времени отвезти вас туда”. Он, наверное, и не мог этого сделать. Но мы решили обязательно попасть на праздник. Ранним утром следующего дня наша троица - мать, Мартхен и я - отправилась в путь. За главного в доме осталась фрау Риттер, а наша соседка-нацистка опекала старого Редлиха.

День выдался необычно жаркий. Дороги были пусты - ни одной машины. Иногда проезжали, не останавливаясь, советские военные грузовики. О городском транспорте нечего было и мечтать. По пути к Александерплац какой-то прохожий рассказал нам, что снова, хотя и нерегулярно, ходят электрички. Однако вокзал в Лихтенберге, мимо которого мы проходили, был закрыт.Мы шли по Франкфуртераллее в направлении Штраусбергерплац. И чем дольше мы шли, тем сильнее ощущали знакомый, ставший уже привычным, сладковатый трупный запах, смешанный с запахами гари и кирпичной пыли. Широкая когда-то улица местами была так сильно разрушена, что даже приходилось искать ее между грудами обломков и щебня.

Штраусбергерплац больше не существовала, и на какое-то время мы потеряли ориентацию.

“Александерплац должна быть где-то там”. Мартхен показала куда-то в западном направлении.

Мы перелезли через горы обломков и мусора и оказались на узкой улице, которую, видимо, уже привели в относительный порядок.

“Теперь я знаю, куда мы пришли!” - воскликнула Мартхен. - “Это, кажется, Мемхартштрассе. Она ведет прямо к Александерплац”.

“Как же мы смогли вдруг очутиться на Мемхартштрассе? Она ведь находится по другую сторону Александерплац”, - сказала мать.

Она прошла несколько шагов в противоположном направлении. Вдруг она поскользнулась и упала. Мы бросились к ней и помогли подняться. Мартхен стряхнула с матери пыль. Впрочем, мы выглядели немногим лучше. Тут я увидел, на чем поскользнулась мать. Это была перчатка, показавшаяся мне несколько странной. Я поднял ее. В перчатке была полуразложившаяся, отвратительно вонявшая кисть человеческой руки. Взглянув на содержимое перчатки, мать закричала, как будто ее резали. Испуганная ее криком Мартхен посмотрела на меня и на перчатку, которую я все еще держал в руках-. Ее тут же стошнило. Вдруг мать побежала обратно. Нам с трудом удалось догнать ее.

Мартхен уже забыла о своей тошноте. Взяв мать под руки, мы осторожно повели ее назад, обогнули злополучное место и действительно вышли на Александерплац. Мартхен оказалась права, однако нам пришлось сделать изрядный крюк, прежде чем мы через груды обломков и щебня добрались до цели.

День уже давно перевалил на вторую половину. Мы уселись у каких-то развалин и развернули свои бутерброды. Солдатский хлеб был отвратителен на вкус, но нам очень хотелось есть.

И здесь я в первый раз увидел американца. С нашего места я прекрасно мог рассмотреть его. На голове у американца был белый шлем. Выскочив из джипа, он обнял проходившего мимо красноармейца. Его товарищи тоже вышли из машины и обменялись с русским энергичными рукопожатиями.

“Нехватает только, чтобы к ним подъехали эсэсовцы в парадных формах и белых перчатках и тоже приняли в этом участие”, - подумал я.

“Мама, смотри, это американцы”, - сказал я, указывая на “джип”. Обе женщины поднялись со своих мест, разглядывая машину.

“И в самом деле, американцы”, - сказала через некоторое время Мартхен.

Неожиданно перед нами выросли русские солдаты и согнали нас с места.

“Немцам не положено”, - усмехнулась Мартхен.

Мы смешались с толпой других зрителей. К сожалению, с нового места нам почти ничего не было видно.

“Жаль”, - вздохнула мать. - “Место на развалинах было почти как ложа. Русские, оказывается, тоже антисемиты”.

Мартхен, продолжая улыбаться, ничего не ответила. Мы увидели подходившую к нам фрау Плац, которая энергично махала нам рукой. Следом за ней шел Ганс Кохман. “Регина и супруги Карфункельштейн стоят на другой стороне - оттуда лучше видно”.

“Что, у господина Карфункельштейна ложа?” - спросила Мартхен. Фрау Плац засмеялась. “Нет-нет, они тоже стоят”.

Мать представила ей Мартхен. Фрау Плац по очереди обняла всех. “Господи, да ты совсем не вырос”, - сказала она, глядя на меня.

“Ты что, слепая?” - мать притянула меня к себе.

Фрау Плац смущенно обернулась к Гансу Кохману.

“В этом возрасте растут еще не так быстро”, - попытался помочь ей Кохман.

Через толпу мы протиснулись на противоположную сторону.

“Ну, все уже позади”, - улыбнулась нам фрау Карфункельштейн.

Ее муж рассказал, что на уличных фонарях вдоль Шарлоттенбургершоссе и Бисмаркштрассе до поворота на Адольф-Гитлер-плац висели трупы эсэсовцев. Говорят, среди повешенных - семья Геббельса. “Сам я, правда, не видел, но есть очевидцы”.

“Не может быть!” - воскликнула Мартхен.

“Мне говорили - есть очевидцы”, - повторил Карфункельштейн. - “Там, должно быть, непереносимо воняет. Но русские запретили снимать трупы с фонарей”.

“Вполне может быть”, - согласился Ганс Кохман. Внезапно раздался громкий треск. В небе вспыхнули разноцветные огни фейерверка. На очищенной от обломков и щебня площади русские начали танцевать краковяк, приглашая товарищей по оружию танцевать вместе с ними.

Танцующих становилось все больше. К русским присоединились американцы, французы, англичане. Они угощали друг друга сигаретами и водкой. Поздно ночью мы попрощались с остальной компанией и пошли ночевать к Регине - у нее была полуподвальная квартира в доме на Инвалиденштрассе.

“И давно ты здесь живешь?” - поинтересовалась мать, когда мы вошли в регинину квартиру.