“Но ведь это же был лонин магазин!” - перебила фрау Хотце.

“Конечно, евреи больше не имели права заниматься торговлей. Но ведь все - и Лона, и мы с мужем - вложили в этот магазин деньги. Магазин перевели на имя Лоны, и все было в порядке! Да он и сейчас еще не закрыт, иначе нам с сыном было бы вообще не прокормиться в нашем нелегальном положении!”

“Я знаю. Лона порядочная женщина, но ее муж - уголовник”.

“Зато он веселый и никогда не унывает. Его слабость только в том, что он тащит все, что плохо лежит”.

Мартхен рассмеялась и обернулась к сестре: “А разве ты его знаешь?”

“Карл однажды приводил его к нам. Фуркерт тогда был опять на свободе”. “Где же Карл с ним познакомился?”

“Когда Карла в первый раз арестовали, его поместили в камеру с уголовниками. Нацисты надеялись, что ему еще и от уголовников достанется. Так оно и вышло. Поколотили его тогда изрядно. Но глаз ему на первом допросе нацисты выбили. Во всяком случае, Фуркерт был к нему расположен и взял под свое покровительство. А среди уголовников Фуркерт пользуется авторитетом. Кстати, сейчас он опять сидит. На этот раз, кажется, в Заксенхаузене”.

Мать вздрогнула. “А разве там и уголовники сидят?”

“Конечно”.

В тот вечер Хотце вернулся домой с ящиком пива, и вся эта болтовня возобновилась с новой силой. Фрау Хотце просто в раж вошла и набросилась на мать с упреками: “Ну почему у вашего мужа не было твердых политических позиций? Ведь ясно же было, какое чудовище стало главой нашего государства!”

“Мы думали, что он долго не продержится. “В цивилизованном государстве такое невозможно”, - уверял мой муж. Думаю, все мы ошиблись. И вы тоже”.

“Ведь у Гитлера была такая четкая программа! К тому же он не скрывал, что собирается делать с евреями. А евреи не желали признавать это. Они верили, что смогут тайком и дальше заниматься свои делишками”.

“Сестра”, - перебила ее Мартхен. - “То, что ты говоришь, не вполне тактично, к тому же это - невероятная глупость. Ты считаешь, что все евреи спекулируют, занимаются махинациями? В таком случае, тебе остается воскликнуть “хайль Гитлер!” Глаза Мартхен потемнели, стали почти синими. В голосе зазвенели металлические нотки.

“Я только хотела сказать, что вы, евреи, всегда отмахивались от политики и ничего не хотели замечать. Вот из-за этого вы и страдаете”.

“Все еще станет на свои места”, - сказала мать.

Мартхен одобрительно кивнула. “Да, потом все станет на свои места. И еще - не забудь, сестра, что Роза Люксембург тоже была еврейкой”.

“Это не играет никакой роли. Розе Люксембург было все равно, какой она национальности. Прежде всего она была коммунисткой”, - вмешался в разговор Хотце.

“Ужасный воображала!”, - подумал я.

Когда мы оставались одни, мать при упоминании о Хотце всегда употребляла слово “самодовольный”. Это слово удивительно подходило к нему.

“Но ведь она была еврейкой”, - настаивала Мартхен. - “Она была политически активна. И была убита именно за свою политическую активность”.

“Я не говорю о Розе Люксембург. Я говорю о евреях в целом”.

“А что общего у фрау Деген с богатыми евреями? С этими спекулянтами, как ты их называешь? Что, например, общего у нас с Крупом? Нельзя же все обобщать, сестра! Мы уже видели, чем кончилось для евреев подобное обобщение”.

Хотце не спеша набил свою трубку табаком. В эти минуты он выглядел особенно самодовольным. Казалось, всем своим видом он хотел сказать: “Все, что моя жена находит правильным, действительно правильно”. Набив трубку, он взглянул на большие напольные часы, стоявшие возле буфета. “Сейчас будут передавать последние известия”, - сказал он и поднялся со стула. Убедившись, что все окна закрыты, он, выключив свет, вышел в прихожую и проверил, закрыта ли входная дверь. Затем он вернулся и зажег свет снова. Мартхен подошла к радиоприемнику и стала его настраивать.

“Не так громко”. - предупредила фрау Хотце.

“Я же еще не нашла нужную волну”, - возразила Мартхен. Внезапно среди хаоса звуков и голосов отчетливо прозвучали позывные английского радио. Как потом объясниа мне Мартхен, это были первые такты Пятой симфонии Бетховена.

“Говорит Англия, говорит Англия, говорит Англия”, - прозвучал из радиоприемника голос диктора.

Всякий раз, слыша эти позывные, я от страха покрывался гусиной кожей. Хотя прошло довольно много времени и я думал, что привык уже и к этой музыке, и к этому голосу. “Господи”, - думал я при этом, - “если бы я сейчас был по другую сторону дверей, наверняка бы разобрался, что это вовсе не позывные Германии”.

Интересно, о чем думали в эти минуты все, кто находился в комнате? Неужели то же самое? Во всяком случае, мать именно так и думала. А что думал сам Хотце, его жена, Мартхен?

Сначала по радио передали сообщения с итальянского фронта, затем - сообщение о наступлении Красной Армии. Хотце вынул изо рта трубку и положил на стол. Под конец диктор рассказал о концентрационном лагере в Освенциме. В первый раз осознал я страшный смысл этого названия. Из глаз матери полились безудержные слезы. Мартхен поспешно села рядом с ней. Она гладила руку матери и шепотом уговаривала ее не слушать.

Мать отрицательно покачала головой. “Не могу”, - прошептала она и, как всегда в таких случаях, опустила голову на стол.

Сидевшие в комнате старались казаться спокойными, но я отчетливо видел, каких усилий им это стоило. Когда диктор рассказал о том, что людей убивают, направляя выхлопные газы в плотно закрытые со всех сторон грузовики, битком набитые людьми, и такой способ нацисты считают самым экономичным, фрау Хотце раскашлялась и едва успела добежать до кухни, где ее стошнило.

“Такое они делают только с нами”, - прошептала мать. Мартхен ласково прислонила голову к ее спине.

Я сидел молча. Все чувства во мне угасли, умерли. Я думал о людях в грузовиках, полных выхлопными газами. Я представлял себе, как они хватают ртом воздух, как постепенно синеют их лица. И эти лица становились все более узнаваемыми. Я видел мою тетю Цилли, моего дядю Арнольда, моих двоюродных сестер, моего отца.

Снова и снова я приказывал себе успокоиться, но страшные видения не отпускали меня. Я закричал. Хотце поспешно закрыл мне рот ладонью. По радио начали передавать выступление Томаса Манна. Обессиленный, равнодушный ко всему, я повис на руках Хотце.

В начале лета 1944-го воздушные налеты заметно участились. Бомбили теперь и берлинские пригороды. Укрываться в бомбоубежище мы, разумеется, не могли, поэтому во время налетов прятались в траншее на участке Карла Хотце.

Хотце выкопал траншею между фруктовыми деревьями, выложил ее стенки кирпичом и даже соорудил подобие потолка из бетонной плиты, установленной на стальных подпорках. Все сооружение было покрыто толстым слоем песка. Выход был снабжен тяжелой деревянной дверью с металлическим запором.

Почти каждую ночь мы сидели, укрывшись в этой траншее. Когда я слышал на лестнице шаги Хотце, поднимавшегося, чтобы нас разбудить, то понимал - американские бомбардировщики уже на подлете к Каульсдорфу. Обычно самого налета долго ждать не приходилось. Через короткое время, когда мы с матерью уже были в укрытии, до нас доносились первые залпы зениток и грохот разрывов.

Прежде чем разбудить нас, Хотце отводил жену и свояченицу в бомбоубежище. Затем вместе с нами он отсиживался в своей траншее. Залпы зениток, разрывы бомб в нашем укрытии были слышны, пожалуй, сильнее, чем в первой квартире Людмилы Дмитриевой. Хотце даже пытался развлечь нас, определяя на слух калибр каждой разорвавшейся бомбы.

Сегодня я думаю, что он совсем не разбирался в калибрах бомб, а просто хотел этим отогнать собственный страх. Своими рассказами о бомбах он ужасно действовал нам на нервы. Но как всегда, ему удавалось вовлечь нас в дискуссию о размерах бомбы. Особенно часто спорил с ним я.

Когда Хотце говорил о “двадцатикилограммовой бомбе”, я слышал лишь звук разорвавшегося снаряда 88-миллиметровой зенитной пушки. А свист авиационной мины Хотце путал со свистом зажигательных бомб, от которых, как факелы, горели деревья.