“Ну-ну, не плачь. Меня зовут сестра Эрна. Эрна Нихоф”.

Через стол она протянула ко мне руку, но я цеплялся за мою шведку из Красного Креста.

“Я хочу домой”, - всхлипывал я. - “Может быть, моя мама все-таки вернулась”.

“Сколько времени ты оставался один в домике?”

“Два дня”.

“Два дня? К сожалению, за это время с ней могло что-то случиться. Но сразу воображать себе самое худшее все же не нужно. Может быть, она лежит в больнице. Мы постараемся разузнать что-нибудь о твоей маме”.

Она встала из-за стола. “Попрощайся со своей приятельницей и поблагодари ее за все”.

“Знаешь, ты очень хорошо справился со всем!” Она снова внимательно посмотрела на меня.

Я подал шведке руку. У меня было ощущение, что теперь я окончательно отрезан от остального мира.

“А теперь сядь на скамейку и подожди, пока я закончу свою работу. Мне нужно оформить других детей”.

Мы сидели в тесном и душном вагоне. Наш поезд ехал очень медленно, иногда останавливаясь. Приходилось ждать, пока проезжал встречный поезд и можно было ехать дальше.

Маленькая девочка, дочь погибшего при бомбежке эсэсовца, сидела рядом со мной. Мысли мои были далеко - я очень беспокоился о матери и думал лишь о том, как бы поскорей к ней вернуться.

Мать девочки тоже состояла в национал-социалистической попечительской организации и тоже помогала “надзирать” за нами. Малышка так и сказала - “надзирать”. Это прозвучало совсем по-взрослому и одновременно как-то по-обывательски. Из-за этого девочка показалась мне просто маленьким чудовищем, хотя и была очень хорошенькой, светловолосой, кудрявой, с большими карими глазами.

Ей очень хотелось иметь брата. Старшего брата. Это, конечно, уже невозможно. Но может быть, папа все же не погиб. Мама очень-очень быстро передала ее нашей сестре Эрне и опять куда-то убежала. А ее папа должен был воевать за будущее всех немцев - так всегда говорила мама.

Не прекращая болтать, она смотрела из окна поезда. И даже становилась коленками на скамейку, если видела что-то, интересовавшее ее.

В Страсбург мы приехали только поздно ночью. Нас погрузили в военный автомобиль-фургон с притушенными фарами и нарисованным на борту красным крестом и повезли куда-то. Эрна сразу села рядом со мной, спросила, как я себя чувствую, потом откинулась назад и тут же уснула.

Нас разместили в огромной помещичьей усадьбе. Самых маленьких поселили в основном здании, старших распределили по баракам. В бараках нас встретила целая толпа сестер, членов этой же попечительской организации. Каждому из нас выделили по кровати. Мы бросили на кровати наши вещи и быстро легли, укрывшись привезенными с собой одеялами. Умываться с дороги нас, слава Богу, не заставили. Уже засыпая, я услышал, как кто-то сказал: “Завтра будет большой банный день”.

Было еще темно, когда я проснулся оттого, что кто-то довольно сильно тряс меня. Возле моей кровати стояла сестра Эрна.

“Собери свои вещи и идем со мной”, - сказала она.

Я молча натянул брюки, сунул подмышку одеяло и куртку и последовал за Эрной. Быстрыми шагами она направилась через двор к основному зданию. Мы поднялись по лестнице к тяжелой железной двери, и Эрна открыла ее. За дверью оказался огромный зал. Через весь зал мы прошли к какой-то маленькой дверце.

Эрна открыла дверцу. Мы вошли в комнату, в которой рядами стояли кровати. Сколько их было, я разглядеть не смог. Предостерегающим жестом Эрна приложила палец к губам и указала мне на пустующую кровать рядом с дверью. Потом она куда-то исчезла, а я сразу лег на кровать и укрылся своим одеялом. Я почувствовал, что подомной не соломенный матрац, а что-то мягкое, очень удобное. Что именно это было, я так и не разобрался - слишком устал за минувший день.

Внезапно в комнате снова появилась Эрна. Она наклонилась надо мной и прошептала мне в ухо: “Я сплю совсем рядом, за стеной, в маленькой комнатке. Не бойся ничего. Спи спокойно. Утром я тебе все покажу”.

Я смертельно устал, и поэтому уснул сразу. Но и во сне я не переставал беспокоиться. Мне снились мать и Лона, которые искали меня, блуждая среди развалин. Я видел во сне Карла Хотце с его угрожающе блестевшим стеклянным глазом. То и дело я просыпался и надеялся лишь на то, что не разговаривал и не кричал во сне.

На следующее утро все выглядело гораздо приветливее. Меня разбудили соседи по комнате. Все кровати стояли вплотную одна к другой - можно было, не вставая со своей, перелезть на соседнюю, чем и занимались лежавшие на кроватях дети. Моя кровать стояла очень близко от двери - чтобы открыть ее, достаточно было просто протянуть руку.

Нас повели в большую умывальную, но, к частью, там можно было не снимать трусы. Те, у кого не было с собой, получили даже мыло и зубные щетки. Потом все пошли в импровизированную столовую. Мы сидели за длинными столами. На завтрак нам обычно давали молоко, много хлеба и маргарин, а по выходным полагался даже мед и сливовое повидло.

Я чувствовал себя так плохо, что пропало даже желание есть. Днем меня клонило ко сну. Ночью же я часто не мог уснуть и плакал, укрывшись с головой одеялом. Я был в совершенном отчаянии и думал лишь о том, как вернуться обратно. Эрна наблюдала за мной с возрастающим беспокойством. Я буквально чувствовал, как растет ее страх.

Через три дня Эрна отвела меня в сторонку. “Нам нужно поговорить”, - сказала она. - “Как ты считаешь?”

Я ничего не ответил, только посмотрел на нее.

“После обеда - это самое удобное время - мы с тобой пойдем погулять”.

Сказав это, она заторопилась - ее надо было вовремя быть в столовой. Она шла очень быстро, и я с трудом поспевал за ней. Остановившись, она обернулась и без обиняков спросила, хочу ли я вернуться в Берлин.

Я утвердительно кивнул.

Знаю ли я, где моя мать?

Я кивнул снова.

“Ах ты маленький наглец! Что ты натворил! Ты думал - это игра, интересное приключение?” - набросилась она на меня.

Я расплакался. Мне было невмоготу ее слушать, хотелось спрятаться, исчезнуть. Но Эрна не обращала внимания на мои слезы. “Да знаешь ли ты, какой опасности меня подвергаешь? А какие неприятности из-за тебя могут быть у немецкого Красного Креста? А о нашей шведской приятельнице и говорить нечего. Какая муха тебя укусила?”

Она не могла прийти в себя от негодования. “Сейчас же скажи мне, где твоя мать”.

“Нет!” - закричал я.

“Я очень легко могу это узнать. Если я сейчас сообщу в гестапо, что к нам прибился какой-то мальчик без документов, мне поверят, а тебя будут допрашивать до тех пор, пока ты не скажешь, где находится твоя мать”.

Она замолчала, ожидая моей реакции. “Ну, так где же твоя мать? Все еще в Берлине?”

Я молчал.

“Господи, должна же я как-то привезти тебя обратно!” Она обняла меня и прижала к себе. “Я ведь только хочу знать, куда тебя везти - в Берлин, в Коттбус или в Финстервальде”. “Но ты говорила о гестапо!”

“Кто-то же должен попугать тебя! А то до сих пор, кажется, тебе было все нипочем!”

Она улыбнулась мне, и лицо ее мгновенно преобразилось. Она излучала доброту, глаза ее смеялись. Неожиданно для самого себя я обнял ее. Мне никуда не хотелось отпускать ее. Она гладила меня по голове.

“Ты доставляешь мне цорес”, - сказала она.

От неожиданности у меня пересохло в горле. “Откуда ты это знаешь?” - спросил я.

“Что?”

“Цорес - это по-еврейски”.

“Ну вот, теперь я еще и еврейский знаю!” - засмеялась она. - “Дома у нас всегда так говорили. Может быть, Гитлер обращался бы с вами по-другому, если бы вы ему растолковали, что такое цорес”.

Я взял ее под руку, и мы медленно пошли в столовую.

“Значит, ты хочешь назад? К маме? И она сейчас в Берлине? Верно?”

“Да”.

“А ты знаешь, какое горе ей причинил?”

“Да, теперь я это понял”.

Она сочувственно кивнула. “Остается только надеяться, что твоя мама не натворит глупостей. Вы, конечно, скрываетесь? Как же трудно будет отвезти тебя в Берлин! Все матери отправляют своих детей оттуда, а ты хочешь назад. И вот что я тебе скажу”. Она остановилась. “Я делаю это только ради твоей матери. Всего бы лучше - оставить тебя здесь, да еще поколотить за твои проделки. Ладно, не нервничай. Я что-нибудь придумаю. И перестань плакать по ночам - дети слышат!”