“Что?!” Мать остановилась как вкопанная.

Я молчал.

“Что ты сейчас сказал?”

“Так, ничего”.

Она схватила меня за руку и потащила за собой. “Глупый мальчишка, думай, что говоришь!”

Мать шла все быстрее, мы почти бежали по Уландштрассе. “Скоро ты будешь гордиться тем, что мы здесь пережили!”

“Если мы останемся живы”, - сказал я, с трудом переводя дыхание.

“Да, если мы останемся живы”, - согласилась мать.

“Хочу есть”, - заныл я.

“Ты же съел пирожное!”

“Хочу есть!”

На подобные заявления мать реагировала панически. Она просто не могла перенести, если я хотел есть или уставал. Я это знал и иногда пользовался ситуацией, чтобы помучить ее. В таких случаях ее лицо застывало. Она изо всех сил старалась не выдать себя, не заплакать. И от этого иногда становилась грубой. Схватив за запястье, она потащила меня вперед.

“У меня мало денег, сперва мне нужно продать украшения”, - проворчала она. - “Тогда мы опять сможем купить продовольственные карточки. Ты ведь сможешь потерпеть?”

“Может, Лона принесет какие-нибудь продукты”.

“Да”, - сказала мать. - “Когда урчит в животе, тут уж не до шуток”.

Коротко засмеявшись, она обняла меня. “Идем, дорога оказалась длиннее, чем я думала”.

“Но мы могли бы поехать”.

“Лона по телефону сказала мне, что проверки на дорогах участились и нам вообще лучше не пользоваться транспортом”.

Мы дошли до Гогенцоллерндам. На другой стороне улицы мы увидели Лону. Она стояла довольно далеко от нас возле груды обломков. Лона сделала нам знак - идите в направлении Фербеллинерплац - и сама пошла в том же направлении. На голове у нее был платок. Издали ее фигура казалась квадратной.

К нам подошел какой-то мужчина. Он как со старой знакомой поздоровался с матерью. Он так энергично тряс ее руку, что я даже немного испугался - а вдруг рука оторвется! Потом мужчина предложил нам идти вместе с ним. Он достал из кармана куртки кулечек изюма и протянул нам. Мать, поблагодарив, отказалась. Я отказываться не стал.

Это и был тот самый Карл Хотце. Он казался мне пожилым человеком. Тогда ему, наверное, было сорок с небольшим. На нем были штаны из тика, закрепленные у щиколоток велосипедными зажимами, и коричневая, вся в каких-то пятнах, куртка. Он вел за руль старый велосипед. Хотце часто останавливался, и тогда велосипед прислонялся к его бедру. Выглядел он странно и одновременно очень независимо. Он был высокого роста, поджарый и очень мускулистый, голова была совершенно лишена волос и казалась отполированной, взгляд был значительным и даже несколько угрожающим. Потом я понял, почему он так смотрел. Один глаз у него был стеклянным.

От Карла Хотце веяло спокойствием и уверенностью. Речь его была скупа, однако он обладал даром передать необходимое несколькими словами.

“Наконец нашелся человек, который займется делом”, - обрадовался я про себя. - “От всех этих баб толку мало”.

Я посмотрел на противоположную сторону улицы - Лона шла в том же направлении. В нашу сторону она ни разу не взглянула.

Когда мы останавливались, Лона останавливалась тоже, начинала рыться в своей сумке и осматриваться вокруг с таким видом, как будто что-то потеряла.

Потом я услышал - Хотце тихо говорил матери, что разговаривал с госпожой Дмитриевой. Она передает привет и велела сообщить, что нашла квартиру на Байершенштрассе недалеко от Оливаерплац. Она собирается там поселиться, но пока не знает, как и чем будет обставлять квартиру. Но эту проблему наверняка можно разрешить. В ближайшие две недели это будет сделано с его помощью. А мы эти две недели сможем прожить у знакомых господина Фуркерта.

” Теперь я вас обоих туда поведу”, - сказал Хотце. - ” Их фамилия Тойбер. Я не знаю этих людей, но Лона тоже там будет. Нам нужно добраться до Губенерштрассе. На метро туда доехать легко - если метро работает. Но пешком добираться безопаснее. В транспорте проверяют документы, причем очень внимательно проверяют. А с вашими старыми документами пользоваться транспортом по меньшей мере рискованно”.

Хотце знал все. Если идти быстрее, сказал он, дойти можно за пару часов. Это, конечно, нелегко, но попробовать все же нужно. Мать кивнула - хорошо, она согласна.

Хотце положил ей на плечо руку: “В крайнем случае можно рискнуть и воспользоваться метро”. Он кивнул Лоне, и та сразу скрылась в вестибюле метро. А мы свернули на Бранденбургишестрассе. У меня было впечатление - мать все больше теряла самоконтроль. Казалось, все стало ей абсолютно безразлично - лишь бы только добраться, наконец, куда-нибудь. Мы шли и шли.

Хотце пытался развеселить нас. “Коротышка” (так назвал он меня с самого начала), - “если ты устал, садись на багажник, а я повезу. То же самое я могу предложить твоей маме”. “А вы?”

“Я вообще не устаю. Однажды я прошагал в строю двадцать четыре часа. Без перерыва”.

Я вопросительно посмотрел на него.

“В концлагере”, - весело сказал Хотце. - “Там никакого выбора не было. Не сможешь идти - получишь пулю”.

“Вы были в концлагере?” Мать с изумлением взглянула на Хотце.

“Да”.

“В каком?”

“В Бухенвальде”.

“А почему?”

“Против меня никаких улик не было, но все же держали меня там два с половиной года. Как уголовника”.

Он засмеялся. Какое-то время мы шли молча. Только теперь я заметил, как страшно разрушен город. Расчищались лишь основные пути проезда транспорта. Боковые улицы во многих местах были непроходимыми. Они были сплошь покрыты грудами обломков и мусора. Пожарники искали в руинах выживших, пытаясь проникнуть в засыпанные щебнем подвалы.

Повсюду пахло гарью. Среди руин еще тлели балки домовых перекрытий. Время от времени откуда-нибудь вырывались отдельные языки пламени. “Да, наделала здесь дел эта война”, - сказал Хотце. - “Многие солдаты, приехавшие домой на побывку, прерывают свой отпуск и возвращаются в часть. Это вполне можно понять”.

“Но ведь там погибают сотни тысяч!” - возразила мать.

“Здесь тоже”, - проворчал Хотце.

Мать внимательно посмотрела на него. “На фронте гибнут не только немцы”.

“Да, не только немцы. Вы правы. Я даже уверен, что до сих пор погибало больше русских, чем немцев”, - согласился он. - “Но иногда положение меняется”, - добавил Хотце.

Через какое-то время мы дошли до Ноллендорфплац и теперь брели вдоль городской надземки. Я шел, механически переставляя ноги. Любая пешеходная прогулка до сих пор тяжела для меня - каждый раз я должен себя заставлять. Ехать на велосипеде, плавать - только не идти пешком. Однако на багажник я не хотел ни в коем случае. Хотце все чаще поглядывал в мою сторону, как будто хотел спросить: “Ну как, еще не надумал? Давай, смелее!”

В конце концов я не выдержал. И от Бюловштрассе ехал на багажнике.

Прошло еще довольно много времени. Наконец мы дошли до Губенерштрассе и остановились перед каким-то замызганным подъездом. На стене висела табличка с фамилиями жильцов.

“Это здесь, второй этаж налево”, сказал Хотце, найдя на табличке нужную фамилию. Мать поднималась по лестнице, с трудом переставляя уставшие ноги. Мы следовали за ней.

Хотце позвонил. Мы услышали, как за дверью кто-то громко, сиплым голосом, выругался. Затем дверь открылась. На пороге стояла старая женщина. Нас с матерью она, кажется, даже не заметила. “Если вы пришли к Хильде, то зря - она сегодня сюда вообще не заявлялась. Я же ей говорила, что здесь она может принимать клиентов только по вечерам. Так что придется вам потерпеть до вечера”, - грубо обратилась она к Хотце.

Женщина уже хотела захлопнуть дверь, но увидела нас с матерью. Она носила очки с очень толстыми стеклами. Из-за этого глаза ее казались огромными, как у совы.

“А этим что здесь нужно?” - уставилась она на нас.

“Я думаю, Фуркерт о нас вам уже говорил”. Хотце с наглой ухмылкой протянул женщине руку.

Взглянув на нас с матерью еще раз, она нерешительно пожала протянутую руку. У нее были скрюченные, очевидно, пораженные артрозом пальцы. Хотце ответил ей своим энергичным пожатием.