— Ваней кликали-с… Отличное письмо получилось, ваша светлость.

— Что же в нем особенно хорошего?

— Как же-с, такое благоволят людям-с!

— Э… не то главное. Ты погляди, Ванюша, как я-то дело обстряпал. Наш монарх соизволил купить у Демидова оных крестьян и дать им волю. А я-то зачем? Вспомни, депешу в Париж отправляли. А перед этим кого запрашивали?.. Ну!

— Февраля сего года управляющего Петербургской конторой генерала Демидова, господина…

— Кого же, ну?!

— Господина… Маресьева, ваша светлость.

— И что же нам ответил сей упрямый господин?

— Один момент-с, ваша светлость.

Вонифатий выдвинул ящичек красного дерева и начал живо перебирать в нем кремовые карточки. Выдернув одну, он тут же подошел к шкафу, достал нужный формуляр и, перелистнув его пару раз, прочел:

— …По справе Егор Кузнецов, он же приватно Жепинский, знает механическое устроение заводских машин, но старостью здоровья от работы уже уволен. Управляя вверенными господином Демидовым делами, контора вечной свободы ни одному, ни другому дать не может, однако уповает, что за долговременную службу уволить Егора Жепинского господин Демидов не откажется. Артамон же по молодости лет не успел еще заслужить отличия в сравнении с другими, равно с ним работы исправляющими…

Вонифатий заметил, что князь вовсе не слушает его, а смотрит в окно и делает кому-то таинственные знаки.

— М-да, довольно, довольно, Нява, вот разошелся, заставь, говорят, дурака богу молиться… Не для того указал прочитать сие, а проверяю тебя в исправности содержания и ведения дел. Так и дальше поступай, бумага порядок любит. Человек может и отказаться от сказанного, а мы ему — раз формуляр! Чьей рукой подписано, под каким нумером зарегистрировано? То-то. Да, Вонифатий, не столь важно выполнить волю начальства, сколько предугадать ее. Ты думаешь, отчего печемся о воле сих тагильских, иных забот у нас мало? А вменил я себе, еще не будучи министром: припомнит царица сих демидовских крепостных, узрит однажды музыкальные те дроги, ей врученные, и вспомнит, а потом обратится к Александру Павловичу о судьбе тех, уральских… А я — чувствуешь, Вонифатий! — а я: «Извольте, Ваше Величество, на основании переписки с конторами и самим господином Демидовым…» Так надобно служить своему начальству, Вонифатий, мотай на свой юный ус! Демидов жаден, да умен. А царю и платить ничего не предстоит, и вольную как бы монарше жалует этим, как их… Умен Николай Никитич, не отымешь, ну что ему два холопа, из коих один на ладан дышит… А мы и того умней, и управителей его, упрямых ослов, обошли… М-да, обещанного, говорят, три года ждут. Быстро бежит время, Вонифатий, ведь уже три года прошло, как воссел на престол наш благословенный монарх, кажется, на днях было… м-да. И силы наши уходят куда-то, оставляя одни неисполнимые желания, кои, увы, вечно молоды…

— Да, воля-с! — тихо воскликнул секретарь, перечитывая письмо.

— Что? М-да, ну а что им в воле-то? Вот ты скажи, Вонифа, ужели о том мечтаешь?

— Как не мечтать, ваша светлость.

— Глядите-ка на него! А зачем, позволь узнать, тебе воля, Вонифаня, зачем?

— Да как же зачем-с, ваша светлость, ведь воля, ну… это же во-о-о-ля!

— А для чего? Ужели ты ушел бы от меня? Тебе что, плохо: одет, обут, через год женю…

— Не, от вас не… А все же — воля! Ведь мы с Артамоном-то Кузнецовым одну школу начинали, окуньков и ершей из Гольянки таскали. Душа завсегда-с к воле рвется, яко ласточка в лазурь… Вольному-то и у вас слаще бы служилось…

— Дурак ты, Вонифатий, а умником, видно, прикидываешься, смотри не разочаруй меня. На воле ты первым делом сопьешься и примешь смерть где-нибудь на паперти либо под репейным забором… Давай-ка лучше выпьем с тобой фиалковой ратафии…

Князь дважды дернул серебристо-голубую ленту. Тотчас открылась дверь, и не по-будничному нарядный слуга — не любил князь Петр серости, хотелось ему в остатке быстротекущей жизни превратить каждый день в торжество и усладу, — внес слуга небольшой поднос с граненым графином и розеткой с персидскими сладостями. Поставив на столик, поклонившись, удалился.

— Ну что, Вонифатий, кто тебе на воле поднесет такое угощенье?

— Это не мне, ваша светлость.

— Эка, какой ты недовольный ныне, знать, Артамошкина воля раздразнила… А если — в рекруты? Ишь как лакаешь, пристрастился, скотинка, а на воле кто тебя попотчует подобным напитком? Ах ты, стервец, ах ты, Воник, ты и есть вонник!

И он больно ухватил письмоводителя за длинное ухо, пригнув его голову до самого стола, еще пристукнул лбом о столешницу.

— Ты чего, никак реветь вздумал? Нешто больно тебе? Я же шутя. Просто уши у тебя как лопухи, оттого, говорят, и служишь мне исправно, наш предок еще при царе Иоанне Васильевиче за свои весьма великие уши получил прозвище.

— Не то что больно-с…

— Так что же?

— Обидно, ваша светлость.

— Это я-то обидно? Да благодари судьбу, что я выиграл тебя у Демидова! М-да, и что самое смешное — в простого русского дурачка…

Князь пригляделся к румяному лику письмоводителя, голубые глаза Вонифатия были полны слез и оттого еще более красивы. «Вот только уши у него… Может, укоротить? М-да, надо посоветоваться — в ухе, чай, и кровь-то не течет, вмиг лейб-медик укоротит Вонифатию уши…» Он постарался не смотреть на письмоводителя, а думать о тайном свидании с Лизой Васильчиковой, ведь приятней же, право, думать о Лизе!..

И, на прощание еще раз для порядку крутанув Вонифатию ухо, князь заскользил по паркету:

— Немеет речь в устах моих… по жилам хлад я ощущаю… — И, распахнув кабинетную дверь, повелел: — Перепиши начисто, Фатовоний! Остальные письма — после полудня!

— Артемошка! — дребезжащим голосом возопил Егор, уставясь в только что зачитанную Артамоном врученную в конторе бумагу. — Артемон, читай, читай еще, сукин ты сын. — И, обливаясь светлыми, с горошину, слезами, бежавшими по землистым морщинам, обнимая прибежавших на шум Акулину и Настену, совал, совал Егор в руки Артамона трижды обцелованную хрустящую государственную бумагу. — Артемон, да ты нешто не рад? Пошто молчишь-то? Артемон! Где ты пребываешь, блаженной?

Не ответил ничего Артамон. Только все глядел и глядел сквозь зеленоватое стекло, будто видел за ним, за стеклом этим, за избой и за лесом тот каменистый бережок, где лежал он, распластавшись, вместе с помятой своей самокаткой, где Анютка, склонившись, ласкала его кудри, мокрые от снега.

Розовый осенний листок бился о стекло.

Сидел Артамон Кузнецов под навесом своей кузенки. Уж который месяц не дымила кузница, не дышала. Почитай, осенью еще ушло в губернскую столицу прошение с жалобой. Сидел Артамон, смолил козью ногу, единый грех и остался, единое, в чем ослушался покойного своего наставника: «Картоха проклята, чай двою проклят, табак да кофей — трою…» Ох, дядя Егор, дядя Егор, крестный отец мой, был бы жив, не было бы этакого зла, не было бы нашему дому притеснения. Многим отличился ты пред барином, государем и отечеством, твоими трудами и молитвами еще держимся. А будь на ходу кузенка, разреши контора уголь жечь, ведь и он, Артамон, не остался бы в долгу — узорный-то кованый металл в столицу отбирали, для господских парадных шел, радовал приятностью своих изгибов Москву и Петербург… Самокатов-то в заводе кто понаделал? А лучше кузнецовских серпов да кос сыщи-ка в округе! И сколь еще разных задумок… Да куда там! Вот сегодня, с полдня, опять — по уголь, опять клянчи у конторы. А то еще в цех начнут дергать… До барина далеко, как до бога, а конторским кузнецовское дело поперек горла. И ведь как действуют: людишек натравливают, чужими руками меха проткнули, избу подпалить пытались…

Курил Артамон, глубоко втягивая заросшие щетиной щеки. Шептал крепко засевшие в память слова прошения, размышлял, отчего столь долго желанного ответа нет: или почта в пути затерялась, или, может, адрес указали неверный, или что неладно с исправником составили?