Оппонент Бодров бойко вышел к доске. Популярно изложил основы материалистической, мичуринской — тут он многозначительно посмотрел на Борзенкова — биологии, охарактеризовал вейсманизм-морганизм, вскрыл его реакционную сущность и подошел к выводу, что Владислав Борзенков стихийный последователь Менделя — недаром оппонент Бодров два вечера подряд изучал «Краткий философский словарь», — если оспаривает материалистическое объяснение наследственности. Хотя, честно говоря, оппонент Бодров шибко сомневался в своих обвинениях: ведь Владька говорил о молекулах, а что может быть материальней? Мало того, возмущенно объявил, классу, а в особенности учителям, четырнадцатилетний начетчик, Борзенков-де считает кибернетику не буржуазной лженаукой, а делом интересным; он же, Борзенков, говорил как-то, что Вселенная когда-то была сосредоточена в точке, а после некоего взрыва стала расширяться. «Кто же устроил этот взрыв? Бог, что ли? — гневно вопрошал Юрка. — Что же получается, Вселенная имеет начало, предел, а значит, конечна в пространстве и времени?» И предложил урок прервать, а сейчас же открыть комсомольское собрание, чтобы обсудить взгляды Борзенкова.

Соученикам надоел спор двух отличников, в котором никто ничего не понял; класс привычно шушукался, хихикал, шелестел бумажками, а тут мгновенно притих, словно его прихлопнули огромной ладонью. Директор предложение принял и серьезно оглядел всех... На суровые расспросы комсомольца Бодрова комсомолец Борзенков совсем уж еле слышно пояснил, что о кибернетике и Вселенной читал материалы — «правда, дискуссионные» — в журналах «Знание — сила» и «Наука и жизнь», были еще статьи в «Комсомольской правде». «Комсомольская правда» да Синус, который, выступив, назвал ученика Борзенкова умным, ищущим мальчиком с неординарным аналитическим мышлением, с поразительной для такого возраста эрудицией и любовью к знаниям, спасли Владьку. Ему хотели объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку, почему-то с формулировкой «за мелкобуржуазный индивидуализм и космополитизм», но ограничились выговором...

— Извини меня за то собрание, — отирая лицо, будто снимая с него паутину, попросил Юрий Иванович. — Хоть и поздновато, но... Лучше поздно, чем никогда, верно?

— Лучше никогда, чем поздно, — желчно ответил Владька и, устыдившись тона, добавил примирительно: — Чего теперь вспоминать... — Откинулся, уперевшись руками в руль, и выдохнул радостно: — Ну вот! Считай, приехали.

Машина, долго взбегавшая на затяжной уклон, одолела, наконец, его, и Юрий Иванович увидел внизу, в темноте, огромное черное пятно, искрапленное светлыми прямоугольничками окон, прошитое и перечеркнутое пунктирами сверкающих точек. «Жигули» нырнули вниз, покатили по длинному пологому спуску; огоньки города поползли вверх, потом исчезли, заслоненные чем-то большим, бесформенным. «Дурасов сад», — догадался Юрий Иванович. Он занервничал, зашевелился, пригнулся к стеклу. Машина прошуршала по бетонному мосту, которого раньше не было, — блеснула внизу на удивление узкая, точно ручеек, речка детства, — и «Жигули» вывернули на залитую светом фонарей площадь. Юрий Иванович увидел огромное белокаменное, со стеклянными стенами, здание — по фронтону его зеленела неоновая надпись: «Кинотеатр «Космос»; гранитного солдата, скорбно склонившего голову у вечного огня; воздушный и легкий павильон с алой буквой «А».

— Остановить? — спросил Владька.

— Не надо, — Юрий Иванович выпрямился. Это был не его Староновск. — Посмотрю завтра, — и заметил обиженно: — Ничего не узнаю.

— Я хотел предупредить тебя, но не решался... — Владька смущенно откашлялся. — Вашего дома тоже нет.

— Зря не сказал. Я бы не поехал, — Юрий Иванович пожевал губами, поинтересовался брюзгливо: — Чем же он помешал?

— Там построили учебный центр: филиал сельхозинститута, техникум механизации, медучилище и прочее. Ну и нашей лаборатории место отвели.

— Понятно. Больше нигде построить было нельзя.

Юрий Иванович без интереса смотрел на проносившиеся мимо старые, нетронутые здания улицы Ленина; узнал изощренно-причудливый кирпичный Дом культуры; увидел Дворец пионеров с его вычурной чугунной решеткой и все с тем же облупившимся горнистом за ней, но остался равнодушным. Машина свернула в переулок, повернула еще раз и оказалась на улице его, Юрия Ивановича, детства. Промелькнул тяжелый, еще дореволюционной постройки амбар — раньше здесь была пимокатная артель имени Седова, проехали особняк купца Дурасова: с башенками, мансардами, резными флюгерами, кокошниками над окнами, и Юрий Иванович резко повернул голову налево — сейчас будет квартал, где стоял дом матери. И увидел вольготно разбросанные параллелепипеды и призмы построек стандартно-панельной архитектуры, меж которыми зеленели в свете фонарей лужайки, газоны, куртины.

Владька подрулил к символическим — две бетонные стелы — воротам, попетлял по асфальтовым дорожкам и остановил машину перед приземистым кубическим зданием с ажурной чашей антенны наверху.

— Узнаешь место? — он выключил двигатель, дернул рукоятку тормоза. — Именно здесь вы когда-то жили.

— Обрадовал! — раздраженно проворчал Юрий Иванович осевшим голосом. Отстегнул ремень, выбрался наружу.

Осмотрелся. Прочитал сверкающую — золотом по черному — табличку: «Староновская лаборатория института физики полей АН СССР».

— Солидная контора, — хмыкнул неуважительно. — И ради нее сломали наш дом?

— Нет, почему же. Мы ни при чем. Когда тут стали все сносить, я настоял, чтобы нам выделили непременно этот участок, — Владька с деловитой заботливостью поглядел по сторонам.

— Безграмотно написано, — заметил Юрий Иванович. — Что имеется в виду? Сельхозполей академии наук? Почему тогда не физика лугов? Или пашен, например?

— Ага, — рассеянно согласился приятель. — А помнишь, у вас здесь цветы росли? — показал на асфальтовую площадку, где остановились «Жигули». — Пахли по вечерам — с ума сойти можно. Я своему завхозу все время говорю, чтобы посадил. Не слушается, фыркает... А на этом месте у вас сарай был, летом ты в нем спал, — повел рукой в сторону светлого длинного здания, состоящего, казалось, из сплошных окон. — Сейчас тут сотрудники живут, а мы в том сарае когда-то однажды всю ночь в «дурачка» проиграли. Помнишь?

Юрий Иванович не помнил этого.

— М-да, — он глубоко всунул руки в карманы пиджака, повернулся на каблуках. — Все чужое. Все... Школа-то хоть цела?

— Цела, — Владька тронул его за плечо. — Пойдем. Надо выспаться. У меня в семь эксперимент.

— Ты ступай, а я попозже, — Юрий Иванович достал сигареты, закурил. Присел на спинку скамейки, сделанной из половины расколотого вдоль бревна. — Только покажи, в какое, окно постучать. Или у вас там дежурят? — выпустил струйку дыма в сторону жилого корпуса.

— Тогда и я не пойду. С тобой останусь, — Владька тоже всунул руки в карманы, сел на скамейку, вытянул ноги.

— Это еще зачем? — вяло и снисходительно поинтересовался Юрий Иванович. — Я — понятно. Приехал на родное пепелище, хочу поразмышлять, повспоминать. Может, я сентиментальный, — он усмехнулся. — Вот докурю, пойду шляться по городу, слезы из себя выжимать.

— А я не пущу, — серьезно ответил Владька. — Или с тобой пойду.

— Не выдумывай. Спать я не хочу, а тебе надо. Эксперимент-то важный?

— Важный.

— Вот видишь. Иди отдыхай, — Юрий Иванович встал, бросил окурок в урну, направился было прочь, но Владька вскочил, вцепился ему в рукав.

— Да что с тобой? — возмутился Юрий Иванович и рассвирепел. — Я один побыть хочу. Понял? Один! Неужели ты такой бестолковый?!

— Хорошо. Будь по-твоему, — приятель нехотя разжал пальцы. — Но дай слово, что ты без меня не поедешь... к морю.

— Однако манеры у вас, профессоров, — покрутил головой Юрий Иванович. — Никогда, никому, никаких слов не давал и не собираюсь!

— Что ж... В таком случае прошу только об одном: вернись, пожалуйста, к семи, — взгляд профессора стал требовательным.

— А как я узнаю время? — Юрий Иванович, слегка сдвинув рукав к локтю, насмешливо сунул руку под нос приятелю.