Оба дворца примечательны, знаете ли, в том смысле, что они и не дома вовсе, в обычном понимании. Это образы домов, трехмерные фантазии на тему жизни, нигде и никогда не прожитой. — Вроде Диснейленда?
— Да. Только всерьез. В этих замках не найдешь ни одной нормальной ванной, ни гардеробной, ни единого пригодного для топки камина.
Королевская спальня — парадная, отчасти в стиле Версаля, отчасти в духе испанских образцов романского стиля.
Вся нормальная жизнь, кухни, туалеты — все закулисное удалено в подвалы.
Со временем он заставил даже слуг ходить в масках; в Линденхофе его обеденный стол утапливается в пол кабинета при помощи специального устройства, едва трапеза окончена.
Остаются только зеркала, слоновая кость, китайские вазы, взбирающиеся, словно альпинисты, по причудливым барочным полочкам под самый потолок, на котором ангелочки и putti неорафаэлитов гоняются друг за дружкой под сумрачным облаком.
Но главное, конечно, зеркала — зеркала, эти серебряные шедевры, зеркала, бесконечно продолжающие каждый покой, повторяющие и повторяющие 5 лепнину и позолоту, и так до головокружения.
— Значит, у этого Людвига так никогда и не было шансов вернуться в свою собственную жизнь?
— Боже, сколько же ты всего пережила, деточка, вот ведь какая ты умная!
— восхитился профессор. — Надо же!
Да, он был заточен в изображение своего обихода, заточен внутри абстрактной идеи королевского замка, эдакого Версаля, эдакого двора короля Артура, и заточен навечно, без малейшего шанса стать когда-нибудь снова королем Людвигом.
Можно сказать, это король, вошедший в легенду лишь тем, что пытался стать кем-то другим, не собой.
— За одним исключением, если угодно: той темной и бурной ночи на берегу Штарнбергского озера, когда он, задушив своего лечащего психиатра, сам исчезает в волнах.
— Так не кажется ли вам, что это — история потребителя?
— Разумеется. Он потреблял неслыханное множество самого лучшего.
Лучшего мрамора. Черного. Лучшей слоновой кости. Белой. Листовое золото.
Только серебряные зеркала, с серебряной же филигранью, никаких других.
Естественно, он дал работу десяткам тысяч мастеров и поднял на новый уровень прикладное искусство Баварии.
— Так, значит, первый потребитель? Первый житель загородной виллы?
Первый держатель кредитной карточки Diners Club? Первый, кто последовательно попытался жить внутри образа, вместо того чтобы…
— Вместо того чтобы — что?
Последнее произнесла девушка, и совершенно неожиданно. Занята она была тем, что озабоченно исследовала внутреннюю сторону своей левой ляжки на предмет поиска возможного укуса москита, вполне вероятно, малярийного.
Это нестерпимо отвлекало обоих ее спутников.
Не волнуйся, может, это был я, а не москит, — произнес он, положив руку ей на плечо. Она тут же проворно ее сбросила.
Ее не на шутку взволновал их разговор.
— Потребитель, — сказал он. — О'кей. Живущий внутри изображения некоего стиля жизни и сам, таким образом, равный нулю. Но ведь возможна и иная точка зрения.
— Какая же? — сказал профессор Янц (который был все еще сильнейшим образом заинтригован происшествием с этой белой ляжкой. Там росли маленькие золотистые волоски, ставшие заметными лишь теперь, когда солнце пробилось сквозь обширную тучу).
— О, мне видится холодный и хмурый осенний баварский день, как он сидит у окна в свинцовом переплете, откуда открывается вид на две долины и далекое озеро, и знает, что он — заурядность. Отсюда все его тщеславие, вся мечтательность и безумная жажда роскоши. Он — первый Виттельсбах без свойств.
Конечно же, он был просто убит, когда Вагнер его покинул.
Вот сидит он и глядит на эту осеннюю долину, где на ветвях не осталось уже ни одного листа. Серое небо, и пара тщательно подобранных шпицев заливаются лаем на псарне, так что слышно даже здесь, за свинцовым оконным переплетом. И сидит он у окна, и глядит сквозь свинцовый переплет, как кружит над долиной черная воронья стая, — а сам он в буквальном смысле ничто…
— Как это понять? — переспросила девушка. — Может, сплаваем назад? Так захотелось чего-нибудь выпить!..
— Я только хотел сказать, что на самом деле это, возможно, был способ пережить ноябрь.
— А это как понять?
— Способ пережить ноябрь необходим в жизни каждому. А это ведь искусство, не так ли? Боже, до чего он тривиален, этот баварский король!
Профессор Янц устроил семинар именно на острове Джекилл из особых соображений.
Ему необходимо плавать, чтобы восстановить кровообращение.
Он тут уже бывал — и оценил по достоинству воду, температура которой держится выше двадцати градусов вплоть до конца ноября.
Начинал он плавать по утрам, задолго до завтрака; в этих занятиях ему неизменно составляла компанию жена, высокая, худощавая, очень ухоженная и элегантная дама.
В одиннадцать, непосредственно перед ленчем, полагался второй заплыв. А потом еще один, после обеда.
Эта немецкая нация, со своей одержимостью собственным телом, своими нарушениями кровообращения, своими институтами здоровья, своими курсами лечения печени, своей непрестанной заботой о собственной плоти — заботой аутоэротической и в то же время какой-то безличной, — начинала уже действовать ему на нервы. На конференциях и в поездках он с этим сталкивается уже не в первый раз.
Трудно понять, что за всем этим стоит.
Может, мы имеем дело с особого рода утонченным наслаждением? Или же это цена, которая платится за нечто другое, нечто неявное, по ту сторону автострад, "мерседесов" и хорошеньких белых альпийских домиков в Тессине?
Плавали они вдоль бесконечного пустынного пляжа. Профессор Янц и его жена практически никогда не разговаривали во время плавания. Американская девушка дурачилась, заходя в воду, а потом долго плыла на спине, показывая пальцем на пеликанов, держащихся в полосе прибоя, который усиливался к вечеру.
Отель пропал из виду как-то сразу, и виден был только берег, один мыс, неотличимый от другого.
Однажды они нашли полуразложившегося тюленя. Он лежал среди камней, покрытый жужжащим слоем мух и странными тропическими пиявками, вернее сказать, это на его взгляд они были тропическими пиявками, — большая гниющая туша, которая в каком-то смысле должна была привлечь к себе их внимание.
В меру тщательно осмотрев ее и ужаснувшись ее запаху, этому поистине мерзостному, отталкивающему запаху распада, избавиться от которого можно, лишь разведя костер и предав тушу огню (американская девушка даже потыкала ее щепкой и обнаружила, что при желании можно легко проткнуть мягкую тюленью шкурку), они побрели обратно, на запад, к отелю.
Примечательно, что плавать больше никому не хотелось.
Это был необыкновенно содержательный пляж: одни только формы, которые ветер и песок придали серебристым кусочкам дерева, могли бы занимать воображение часами. А мелководные ракушки с их небывалой, право- и левосторонней закруткой: та же самая раковина, во всех мыслимых отношениях, но — и разница эта, так сказать, в самой основе, — если одна из них заворачивается влево, другая бесповоротно закручена в обратную сторону.
Словно бы одна из них, обойдя всю Вселенную, возвратилась назад, на этот свой берег, чтобы встретить тут другую, никогда его не покидавшую.
После ленча дискуссия продолжилась. Он оставил американскую девушку — она вновь погрузилась в четвертый за эту неделю толстый роман в бумажной обложке, свежеприобретенный в газетном киоске приземистого, похожего на бунгало гостиничного административного здания и полностью повторяющий три предыдущих — кажется, что во всех них говорится о той же самой неслыханной страсти, пронизывающей, словно пассат, все эти продающиеся в газетных киосках одинаково толстые американские романы в бумажных обложках.
Итак, дискуссия продолжалась, и какой-то совершенно лысый господин из Нью-Йорка выступил с итоговым докладом, посвященным необходимости изыскивать принципиально новые способы описания конъюнктуры в периоды, когда полагаться на нее уже невозможно.
