Ван Эффен погрузился в молчание, затем продолжил:

— Мусульманский священник был именно тем, за кого себя выдавал и никем более. История Фарнхольма, рассказанная экспромтом, — абсолютный вымысел, типичная попытка находчивого и решительного человека приписать то, чем занимался сам, другому, к тому же уже мертвому… И последнее: я хотел бы принести свои извинения присутствующему здесь мистеру Уолтерсу. — Ван Эффен слабо улыбнулся. — Фарнхольм был не одинок в своих хождениях по таинственным каютам в ту ночь. Я просидел более часа в рубке мистера Уолтерса. Мистер Уолтерс крепко спал. Я люблю иметь при себе средства, позволяющие людям безмятежно и глубоко спать.

Уолтерс уставился на него, затем на Николсона, вспоминая, как чувствовал себя на следующее утро. Николсон же припомнил, сколь больным, бледным и напряженным выглядел тогда радист. Ван Эффен заметил медленный понимающий кивок Уолтерса.

— Прошу прощения, мистер Уолтерс, но я должен был передать сообщение. Я опытный радист, но на него у меня ушло много времени. Каждый раз, когда я слышал шаги в коридоре, я умирал тысячью смертей. Но послание мое прошло.

— Курс, скорость и местонахождение, не так ли? — мрачно проговорил Николсон. — Плюс просьба не бомбить нефтяные цистерны. Вам лишь нужно было остановить судно, не правда ли?

— Более или менее, — признал Ван Эффен. — Но я не ожидал, что за простую остановку судна они возьмутся так основательно. С другой стороны, не забывайте, что не пошли я сообщение, они, возможно, разнесли бы танкер в клочья за считанные секунды.

— Значит, все мы обязаны жизнями вам, — с горечью проговорил Николсон. — Огромное спасибо. — Он холодно смотрел на него несколько долгих мгновений, затем отвел в сторону взгляд настолько казавшийся невидящим, что никому не пришло в голову за ним проследить. Однако глаза старшего помощника были на самом деле весьма далеки от невидения. Маккиннон передвинулся дюймов на шесть, возможно, и на все девять за последние минуты, перемещаясь при этом не хаотическими случайными рывками мечущегося в бессознательном бреду тяжелораненого, а едва заметными, продуманными сдвигами человека полностью сознающего происходящее и сконцентрировавшегося на их бесшумности и незаметности, — сторонний наблюдатель должен был напрячь нервную систему до гиперчувствительности, дабы их уловить. Николсон знал, что он не ошибся. Там, где в проникавшей за дверь полосе света, первоначально лежали голова, плечи и руки боцмана, находились теперь только его темный затылок и загорелый локоть. С бесстрастным выражением лица Николсон медленно и равнодушно переместил взгляд на присутствовавших в комнате. Ван Эффен заговорил опять, наблюдая за ним с задумчивым любопытством:

— Как вы уже, наверное, догадались, мистер Николсон, Фарнхольм оставался в безопасной кладовой во время воздушного налета потому, что имел при себе два миллиона фунтов стерлингов, рисковать которыми ради таких старомодных добродетелей, как мужество, честь и порядочность, он не собирался. Я, в свою очередь, оставался в обеденном салоне потому, что не желал стрелять в собственных союзников — вы должны помнить, что единственный раз, когда я пошел на это, выстрелив в находившегося в боевой рубке субмарины матроса, я промахнулся. Весьма убедительный промах, я считаю. После первой атаки — когда мы начали готовить шлюпки к спуску на воду и в дальнейшем — ни один японский самолет более нам не угрожал: при помощи фонаря я послал упреждающий сигнал с крыши рулевой рубки.

— Подобным же образом субмарина не делала попыток нас потопить — капитана не погладили бы по головке, если бы по возвращении на базу он рапортовал о том, что алмазы стоимостью в два миллиона фунтов отправились на дно Южно-Китайского моря. — Он снова безрадостно улыбнулся. — Быть может, вы помните о моем желании сдаться подлодке — вы же приняли гораздо более агрессивное решение…

— Тогда почему нас атаковал самолет?

— Кто знает? — пожал плечами Ван Эффен. — От отчаяния, полагаю. И не забывайте, что рядом находился гидроплан, который мог бы в случае чего подобрать одного или двух избранных людей.

— Например, вас?

— Например, меня, — допустил Ван Эффен. — Вскоре после того Сайрен обнаружил, что алмазов у меня нет, обыскав мой ранец в одну из ночей, когда шлюпка лежала заштиленной. Я увидел его за этим занятием и предоставил ему довершить дело, поскольку найти он все равно ничего не мог. К тому же, это в любом случае уменьшало шансы получить нож в спину, что и произошло с несчастным Ахмедом, следующим подозреваемым Сайрена. И снова он выбрал не того. — Он посмотрел на Сайрена с нескрываемым отвращением. — Полагаю, Ахмед проснулся, пока вы рылись в его багаже?

— Несчастный случай, — небрежно взмахнул рукой Сайрен. — Мой нож иногда ошибается.

— Вам очень мало осталось жить, Сайрен. — В тоне Ван Эффена было что-то необычайно пророческое, и надменная улыбка медленно сползла с лица Сайрена. — Вы слишком порочны, чтобы жить.

— Суеверная чепуха! — Изогнув верхнюю губу и обнажая ровные белые зубы, Сайрен снова засиял улыбкой.

— Посмотрим, посмотрим. – Ван Эффен перевел взгляд на Николсона. — Вот и все, мистер Николсон. Почему Фарнхольм нокаутировал меня бутылкой, когда торпедный катер подошел к борту шлюпки, догадаться несложно. Он обязан был сделать это, если хотел спасти ваши жизни. Очень, очень храбрый человек, удивительно быстро и правильно принимавший решения. — Он повернулся и посмотрел на мисс Плендерлейт. — Вы здорово меня напугали, когда сказали, что Фарнхольм оставил все свои вещи на острове. Ноя тотчас понял, что он не мог сделать этого, ибо сознавал, что возможности вернуться туда ему более не представится. И я догадался, что все у вас. — Он взглянул на нее с состраданием. — Вы очень храбрая женщина, мисс Плендерлейт, и, несомненно, заслуживаете лучшей участи.

Когда он закончил, в хижине опять повисла тяжелая тишина. Время от времени ребенок беспокойно хныкал во сне, но Гудрун успокаивала его, укачивая на руках, и он затихал. Ямата сидел, уставившись на камни с сосредоточенной задумчивостью и, по-видимому, не торопясь трогаться в путь. Почти все пленники смотрели на Ван Эффена или ошеломленно, или с полным неверием. Позади них стояло десять или двенадцать охранников, внимательных и настороженных, с винтовками наизготове. Николсон решился на еще один быстрый взгляд сквозь освещенный дверной проем и, с трудом сдерживая дыхание, почти непроизвольно сжал кулаки. Прямоугольник света за дверью был абсолютно пуст. Маккиннон исчез. Медленно, стараясь выглядеть безучастным, Николсон позволил себе подавленный глубокий и бесшумный вздох и встретился глазами с Ван Эффеном, задумчиво его изучавшим. Задумчиво, и — понимающе. Вскоре Ван Эффен повернул голову и несколько долгих, многозначительных мгновений не отрывал взгляда от дверного проема. Николсон почувствовал холодную волну отчаяния и необходимость добраться до горла Ван Эффена, прежде чем тот заговорит. Однако шаг этот был бессмысленен и только отсрочил бы неизбежное. Даже если бы ему удалось его убить. В глубине души Николсон понимал, что у него нет ни малейшего шанса спасти пленников, а если и есть, то никак не связанного с нападением на Ван Эффена, которому он, Николсон, обязан жизнью Питера. Ван Эффен мог легко самостоятельно избавиться в то утро от не слишком большого моллюска. Он мог отпустить Питера и спасти ногу от повреждений усилиями обеих рук — он же предпочел стоять, прижимая к себе ребенка, в то время как его голень превращалась в искусанный кровоподтек… Ван Эффен улыбался ему, и Николсон знал, что возможность не дать ему заговорить упущена окончательно.

— Прекрасно сработано, не правда ли, мистер Николсон?

Николсон промолчал. Капитан Ямата озадаченно поднял голову:

— Что прекрасно сработано, подполковник?

— О, я имею в виду всю операцию. — Ван Эффен взмахнул рукой. — От начала и до конца. — Он умоляюще улыбнулся, и Николсон почувствовал, как в висках у него застучала кровь.