— На дорогу.

— Что вы… — смущенно сказал хлопец. — Сами говорили, какой я… несознательный…

— Ничего, ничего, — сурово успокоила его Петровна. — Даром, что ли, я с тобой беседу проводила. Будешь дорогой семечками забавляться, вспомнишь старую, слова ее… может, и поумнеешь.

Многое вынес за последние дни Тарас. Пугали его виселицей, били, мучили голодом и холодом. Он знал, что жизнь его держится на тоненькой волосинке, и ко всему был готов. Но тут он не выдержал. Сейчас было другое — старая женщина, мать троих воинов, смотрела на него строго, печально и с надеждой. Она не теряла веры, что и у этого равнодушного хлопца, собирающегося добровольно отправиться в рабство к фашистам, проснется в сердце великая любовь к Родине и ненависть к врагу.

Лицо Тараса искривилось в мучительной судороге подавляемого рыдания. Он быстро наклонился и поцеловал руку старухе.

— Что ты? — выдернула руку удивленная Петровна. — Я не попадья — руки целовать. Слезы?

— Спасибо вам за все. Наша… великая мать, — все еще склонив голову, негромко, но твердо произнес Тарас. И, не давая насторожившемуся полицаю времени призадуматься и вникнуть в смысл этих слов, хлопец обычным своим тоном пояснил ему: — Эго, господин полицейский, они все учили, ьаставляли меня, как старших, а особенно, как родную мать уважать надо, почитать во всем… Пойдем, значит?

Словно из вежливости, Тарас хотел было пропустить полицейского вперед, но тот, сняв карабин, подтолкнул дулом подростка к двери.

— Вперед!

Это был опытный полицейский.

Как только полицейский и подросток вышли, Петровна подумала о том, что ей следовало бы дать бедному хлопцу хотя бы небольшой ломоть хлеба. Она начала шарить рукой по столу, разыскивая нож, и не находила.

— Где же он? Лежал ведь только что. Федько, Федько, ты нож взял? Давай сюда сейчас же.

— Не брал… — отводя глаза в сторону, сказал мальчик.

— Тьфу ты! — сердилась старуха. — Куда же он задевался? — Она снова взглянула на внука. — Ты взял, по глазам вижу. Говори!

— Н-не… — нерешительно сознался мальчик. — Это он за пазуху себе спрятал. Дудку, говорит, принесет.

Старуха всплеснула руками.

— Дурень, что же ты мне не сказал? Один нож в хате был, да и тот украли. Догоню! Я ему уши…

Поспешно одев платок и кожушок, старуха бросилась к дверям, но на пороге остановилась, пораженная еще не совсем ясной ей догадкой.

Она вспомнила, как выступили слезы на глазах хлопца, когда он целовал ей руку, его настойчивый совет спрятать и никому не показывать фотографии сыновей, его сдержанные, уклончивые ответы. Нет, не простой хлопец побывал в ее хате. И не спроста он захватил с собой нож. Нужен он был ему! Зачем? А это уж он сам знает…

Старуха подошла к внуку, и Федька увидел, что бабушка плачет. Но бабушка не стала ругать его, а ласково погладила по головке.

— Ничего, ничего, сынок, — сказала Петровна, глядя на дверь. — Это святой нож. Если бы знала — сама тебе в руки его вложила бы.

…Тарас шагал по темной дороге. Позади него, шагах в трех — четырех, молча двигались конвоиры — полицай и солдат, по самые глаза закутанный в платок. Идти было трудно, мела поземка и ноги увязали в сухом сыпучем снегу, как в песке. Встречный ветер забивал дыхание.

Когда от села отошли с полкилометра, Тарас начал замедлять шаги и несколько раз останавливался, чтобы поправить веревочки на калошах.

— Ну, ну! — не подходя близко, прикрикивал на него полицейский. — Ты у меня не мудруй…

Нужная дистанция между арестованным и конвоиром строго соблюдалась.

И вдруг позади Тараса раздался звук глухого сильного удара, и что-то мягкое рухнуло на землю. Хлопец инстинктивно подался вперед, сделал шаг побольше и оглянулся.

Позади стоял только один конвоир, другой лежал поперек дороги и стонал.

В ту же минуту яркий свет электрического фонарика ослепил Тараса. Подросток торопливо спрятал правую руку за спину. В луче фонарика только на одно мгновение сверкнуло лезвие ножа…

…— Ну вот мы и едем, господа, — повторила девушка. — Надеюсь, у вас найдется свободное место, и вы не будете возражать против женского общества?

— О, да! Пожалуйста! — почти в один голос воскликнули лейтенант и майор. — Проходите в вагон, как раз в нашем купе есть свободная полка.

Лейтенант суетливо, точно боясь, что девушка почему-либо передумает и направится в другой вагон, открыл перед ней дверь, и все четверо вошли в коридор. Купе офицеров было первым от тамбура. Одна из верхних полок была свободной, но майор тут же, галантно поклонившись девушке, заявил, что фрейлейн будет предоставлено нижнее место, которое он занимал раньше, а он с удовольствием займет верхнюю полку.

— Тем более, что мы с лейтенантом, как авиаторы, привыкли парить в высоте, — добавил он с улыбкой и засмеялся собственной остроте.

Сейчас же с нижней полки была убрана постель. Девушку попросили присесть. Она сняла платок и уселась поудобнее. Офицеры сели напротив.

И тут-то наступило то неловкое молчание, которое всегда возникает в подобных случаях. Офицеры, улыбаясь, смотрели на девушку. Майор еще в тамбуре застегнул мундир на все пуговицы и сидел, картинно выпячивая грудь. У него было румяное лицо с твердым квадратным подбородком, голубые, чуть на выкате глаза, тщательно зачесанные светлые волосы, с косым пробором, скрывавшие еле заметную лысину. Лейтенант глуповато хлопал белобрысыми ресницами и смотрел на девушку своими водянистыми глазами, не скрывая восхищения. На тонких губах гестаповца играла неопределенно вежливая улыбка, но блестящие глаза его беспокойно бегали, схватывая каждое движение неожиданной спутницы. И за всем этим — за благодушием майора, восхищением лейтенанта, настороженностью гестаповца — таился вопрос: “Кто же ты такая? А ну-ка расскажи. Мы ждем объяснений”.

Девушка, точно не выдержав пристальных взглядов мужчин, смущенно наклонила голову.

— Простите, мы так и не познакомились… — сказала она.

Майор и лейтенант мгновенно вскочили на ноги, и если бы обер-лейтенант чуточку не опоздал, всех троих можно было бы принять за автоматы, движимые одним и тем же механизмом.

— Карл Брюнке, — представился первым майор, молодцевато щелкнув каблуками.

— Отто Вернер, — лейтенант тряхнул головой, и напомаженная, слипшаяся прядь рыжих волос упала на его невысокий лоб, точь в точь как у Гитлера.

— Герман Маурах. — пронизал девушку ласковыми глазами гестаповец.

По мере того, как они представлялись, девушка дарила их улыбкой признательности. Она, точно оценивая боевые заслуги майора, скользнула взглядом по его крестам, кивком головы дала понять лейтенанту, что заметила лестное для него сходство с фюрером, доверчиво покосилась на грозную эмблему гестаповца н улыбнулась ему какой-то особой, таинственной улыбкой, значение которой трудно было расшифровать. И после этого представилась:

— Эльза Нейман.

Снова — вежливые, недоуменные, вопрошающие взгляды, требующие, нет, не требующие, а как бы предлагающие не томить любопытства и поскорее объяснить загадку.

Эльза понимающе, но сокрушенно вздохнула.

— Присядем, господа. Даже при желании быть краткой, я не могу в трех словах объяснить “тайну” Эльзы Нейман. Эго, к сожалению, длинная история…

И, еще раз вздохнув, девушка покорно и как-то скорбно склонила набок голову и начала рассказывать свою, видно, уже порядочно надоевшую ей историю.

Она — внучка немецкого колониста. Вернее — правнучка. Первым, кажется, в 1867 году, переселился из Германии на Украину с группой своих соотечественников ее прадед Карл Нейман. Переселенцы основали в степи поселок, который был назван по имени прадеда — Карловкой. Сейчас это большое село. Прадеда она знает только по фотографии: высокий, красивый старик с пышной бородой и усами. Да, он был простой крестьянин, фермер, но — богатый. Как говорило семейное предание, он так и не научился чужому языку и знал только такие русские слова: “работать”, “лентяй”, “бог подаст”. Умирая, пожертвовал кирхе на орган сто рублей. По тем временам это были большие деньги.