Но тут из «Михкли» вышла дама с мужчиной в светлом свитере, в руках которого была дорожная сумка. Мужчина открыл даме дверцу и забросил сумку в багажник. Потом сел за руль, и такси тронулось. На таком расстоянии я не мог быть уверен, но мне показалось, что это была Анна. Так что прятать машину в соседнем проулке я не стал, а, наоборот, надавил на газ. Такси ехало медленно, со скоростью положенных в городе пятидесяти километров в час, и через пару минут я уже висел у него на хвосте. Сквозь заднее стекло мне был виден лишь затылок пассажирки, а мы с моей коллегой не были знакомы настолько хорошо, чтобы я мог узнать ее по любому участку тела. Так Анна это или нет? Я раздумывал, стоит ли мне обогнать такси, чтобы прояснить этот вопрос, когда пассажирка посмотрела в сторону. Это была она.

Куда же она направлялась? Я знал, что Анна приехала из Вызу на автобусе, так что машина ее оставалась там. Возвращается к себе домой? Почему не подождала меня? Она же была достаточно умна, чтобы понять, что, несмотря на всю ее резкость, я вряд ли брошу ее одну.

Мы подъезжали к большой развилке, где Пярнуское шоссе практически переходило в Нарвское. Однако правее, в сторону Вызу, такси не повернуло, а, описав еще часть круга, поехало налево, на север. Нет, Анна направлялась не домой. Слева открылся ухоженный сквер, и я понял — это была дорога в порт.

Я поймал себя на том, что улыбаюсь. Хорошо, Анна разрядилась на мне, а потом улизнула, предоставив мне сомнительную радость теряться в догадках. Но все-таки она решила последовать моему совету! Паромы в Хельсинки ходят чуть ли не через час, так что еще совсем немного, и полковник разведки будет в безопасности.

Город уже проснулся. Родители вели за руки детей с ранцами за плечами, группа мужчин курила перед входом в офис, на террасе кафе молодой бородатый официант выставлял на тротуар грифельную доску с написанным мелом меню.

Улица перешла в трехрядную автостраду. Машин еще было немного. Мы обогнали фуру с финскими номерами, а теперь за мной пристроился джип с никелированным кенгурятником, лебедкой спереди и четырьмя дополнительными фарами на крыше. Водители таких машин обычно водят нагло, и я удвоил бдительность.

Такси повернуло направо, к пассажирскому терминалу, и тут же раздался взрыв. Я как раз подъезжал к съезду с автострады, а с неба начали падать искореженные куски металла. Эпицентр взрыва пришелся на заднюю часть такси, от которой практически ничего не осталось. Машина по инерции продолжила движение, въехала на тротуар, попыталась взобраться на росшую там высокую ель и перевернулась на то, что осталось от крыши. Раздался еще один взрыв, и все заволокло черным дымом.

Мне нужно было срочно выпить, а я не мог. Плоская бутылочка «Джека Дэниэлса» по-прежнему лежала у меня в бардачке, но что будет дальше, я не знал, а лишать себя возможности сесть за руль не имел права. Анна, которая в последние дни занимала три четверти моей головы, ушла, оставив меня в состоянии шока и со всеми загадками и сомнениями. Нет, я все-таки отхлебну разок, а там видно будет.

Автострада закончилась. Я повернул направо и вскоре оказался около какого-то огромного комплекса брежневской архитектуры. Невысокого, но такого огромного, что с его крыши вдруг взлетел вертолет. На стоянке свободных мест хватало. Я припарковался и, вытащив ключ из замка зажигания, открутил крышечку фляжки. Ну, хорошо, хорошо, я сделал не один глоток, как собирался, а пару, причем мужских таких, взрослых. Я же пил не из стакана, из горлышка, а так глотнуть как следует не удается. Виски обжег мне все внутренности — я же еще и не завтракал, даже чашки чаю не выпил. Зато голова мгновенно прочистилась. Я закрыл машину и пошел в здание комплекса. Это было что-то типа Дворца спорта — я пропустил в дверях группу ребят в одинаковых тренировочных костюмах с зачехленными теннисными ракетками в руках. Как я и предполагал, в холле располагалось кафе на несколько столиков. А куда мне теперь ехать? Лучше все обдумать — спокойно, на виду у множества людей. И алкоголь за это время выветрится.

Я устроился в глубине, подальше от прохода, и заказал большую чашку кофе. Есть как-то не хотелось. Теперь в голове моей, только что совершенно ясной, какие-то внутренние перегородки стали запотевать. Опять перегородки! Я вспомнил свой сон про медведя, бившегося в плексигласовую стену.

Анна только что была рядом, а теперь ее нет — ни вблизи, ни вдали. Она ушла из этой жизни, не попрощавшись, ни объяснившись со мной, на отголосках односторонней, но все же ссоры. Она и уезжала, вряд ли предполагая, что мы еще когда-нибудь встретимся — где я мог ее искать в Финляндии и зачем? И все же уже то, что она решила последовать моему совету уехать из страны, доказывало, что она ночью думала и в итоге признала мою правоту. Так я себя успокаивал, но лучше мне не становилось.

Сама по себе смерть меня не пугает. Мои представления о ней — представления атеиста, воспитанного в стране победившего социализма, — изменил первый близкий человек, совершивший на моих глазах великий переход. Я усмехнулся — отец как раз был коммунистом до мозга костей, убежденным, что с распадом материи, из которой состоит его тело, навсегда погаснет и его сознание. Отношения у нас были сложными, мы ссорились чуть ли не каждую неделю, но именно отец сделал мне, уже после своей смерти, подарок, несравненно больший, чем произведенная в бессознательном спазме удовольствия жизнь.

Это знают все, кто пожил достаточно, в первое время умершие приходят к нам во сне часто, независимо от того, горюем ли мы о них ежеминутно или, наоборот, забываем. Лейтмотив этих снов, как правило, один и тот же: мы думали, что они умерли, но вот же они — живые!

Отец в первые годы снился мне довольно регулярно. Потом пропал и вдруг, после перерыва в год или около того, появился вновь. Он подошел к моей постели и остановился, ожидая, когда я замечу его. Он был таким — бодрым, полным сил, уверенным в себе, — каким я видел его за год до смерти, до того, как он узнал, что у него рак. Во сне я открыл глаза, а он стоял у моей кровати и улыбался мне. Я помнил, что папа умер, но его присутствие рядом было столь явным, что не оставалось никаких сомнений, что он не исчез со смертью, а продолжал существовать где-то в недоступной нашим органам чувств сфере. Это был он, он сам, а не трансформированные сновидением мои воспоминания о нем. В моей груди поднялось горячее облако безмерной, всепоглощающей радости. Я ринулся к нему навстречу, мы крепко обнялись, и тут произошла странная, непередаваемая вещь. В тот миг, когда мы обнялись, этот немыслимый восторг перерос пределы моего тела, слился с радостью, составлявшей сущность отца, и поглотил сознание. Этому же можно было дать и другое описание, хотя и оно лишь очень приблизительно передает чудо, для которого нет слов. Мое тело, обхваченное сильными руками, вошло в тело отца и растворилось в нем. Меня, моего сознания больше не было — все заполнило ощущение безграничного счастья.

Я проснулся с колотящимся сердцем, чувствуя каждой клеточкой тела, что папа только что был здесь. Вопреки обыкновению — а я незадолго до того прочел фрейдовскую и юнгианскую теории сновидений, — мне и в голову не пришло тут же записать свой сон. Возможно, именно потому, что это не было похоже на сон. Это был опыт соприкосновения с иной реальностью — и настолько яркий, что не было никакой опасности, что бессознательное может стереть из памяти его следы. Чувство почти экстатического восторга было таким же горячим и на следующий день. Но тогда, восстанавливая в который раз подробности этого события, которое и до сих пор остается одним из самых ярких и значимых в моей жизни, я понял, что оно было не только встречей с отцом и доказательством того, что жизнь продолжается и после смерти.

У сна или, вернее, у переживания, произошедшего в часы, когда притяжение мира материи было ослаблено до предела, было еще одно, более важное послание. Этот выход за пределы тела, это слияние с чем-то большим было подаренной мне возможностью заглянуть в будущее, в момент собственной смерти, о которой я не переставал думать с отрочества. Теперь я знал, как это происходит: личность растворяется во всеобщем, скажем, во всемирной душе, через образ пришедшего встретить ее близкого человека. Она растворяется без остатка, но в остром, почти до боли, наэлектризованном блаженстве.