Богданов молчал. Ему было явно не по себе оттого, что кто-то в его доме мог быть причастен к этой неприятной истории…

За окнами в морозной ночи раздался протяжный стон. Одним махом я подскочил к окну. Как назло, в эту минуту и на дворе, и в комнате погас свет, все погрузилось в кромешную тьму. Лишь красный огонек сигареты освещал мне кончики пальцев.

— Черт возьми, что это значит? Зажгите хоть спичку!

Спички лежали на столе, и пока я шарил, пытаясь их найти, зацепил стакан, который упал и разбился. Нервы были так напряжены, что в первое мгновение я даже звон разбитого стекла отнес за счет «неизвестного преступника».

Из лесу снова раздался жалобный стон. В сенях заскулили собаки, одна из них царапала дверь. Хотела к нам…

— Волки? — прошептал Филипп Филиппович.

— Пожалуй, нет, — быстро ответил Богданов и зажег карманный фонарик.

— Кто же тогда?

— Не знаю. Скорее человек…

Он бросился в сени, оттуда послышалось несколько крепких слов, и через минуту в комнате загорелся свет. Вернулся лесничий. Он был разгневан.

— Одна пробка выпала. Не могу понять, почему?

— А что если ей кто-нибудь помог? — предположил Курилов. — Теперь быстро фонари, ружья и — в лес. Слышите, опять стон!

Когда все, казалось, потеряли голову, он один оставался спокоен и действовал рассудительно. Первым из дому выбежал я, за мной спешил Филипп Филиппович (точнее было бы сказать: ковылял), а Богданов остался в сенях: чертыхаясь, он освещал фонариком доску с пробками, пытаясь найти повреждение, потому что на дворе лампочки еще не горели. Забрался на ветхий столик, который при каждом его резком движении качался и скрипел, — чудом не упал. В конце концов, ему удалось навести порядок, и лампочки перед домом снова зажглись. Догнав нас, он был вне себя от злости:

— Теперь начинаю верить, что в моем доме что-то творится! И остальные пробки были вывернуты. Попадись мне только этот негодяй! — грозил он неизвестно кому кулаком.

Собаки выбежали за нами, однако по моему приказу остановились. Мы поспешили туда, где раздавались стоны. Снег скрипел под ногами, и в свете лампочек его крупинки взлетали под нашими быстрыми шагами, как зимние светлячки.

— Смотрите-ка… Там, вон там что-то шевелится, видите? — крикнул Богданов.

Мы ускорили шаги, и, действительно, через минуту в свете карманных фонариков на снегу показался какой-то непонятный темный предмет, который, к нашему удивлению, вдруг раздвоился.

Дружок ворчал, а Норд высоко поднял голову и принюхивался. Тут до нас долетел хрип: «На по-мо-ощь! По-ги-баю, во-о-л-ки…»

Приготовив ружье, я осторожно подался вперед. Остальные рассыпались по сторонам, чтобы улучшить возможности стрельбы и прийти мне на помощь, если понадобится.

Волк! Точно, это он. Подняв ружье, я, однако, не решался выстрелить: вполне мог угодить в лежавшего на снегу. Дерзкий хищник опять к нему приблизился и словно бы слился с ним воедино. Тотчас же снова раздался голос, зовущий на помощь, но только уже более спокойный.

Что за чертовщина?

— Осторожно! — предостерегающе зазвенел голос Богданова. — Не стрелять!

Мы длинными прыжками бросились вперед, и через минуту были возле «несчастного». Каково же было наше изумление, когда мы увидели, что в снегу лежал Демидыч. Он обнимал большого, невесть какой породы пса, которого вполне можно было принять за волка.

— Демидыч, что случилось? — участливо спросил Богданов.

— Ох, батюшка, худо, худо… — заговорил Демидыч, едва ворочая языком. Заслоняясь рукой от света наших фонариков, он пытался встать, но только еще больше увяз в снегу. Мы ему помогли, но едва он встал, как снова упал, чуть не повалив Курилова.

И тут мы поняли: Демидыч крепко пьян!

— Что же случилось? Где лошади? Где ты нализался? — строго выспрашивал Богданов.

— Эх, кони, мои кони, — пьяными слезами заплакал конюх. — Они там, волки их, поди, грызут, а я… Я жив-живешенек… Эх, ма…

— Что ты болтаешь о волках, старый хрыч, — рассердился Богданов. — Ведь собака-то цела, а ее бы в первую очередь разорвали на куски… Говори, куда подевал лошадей?

Демидыч тупо глядел на нас, словно никого не узнавая, качался во все стороны, а потом развел руками:

— Там… там… и там. И нигде иначе… Богданов потерял терпение.

— Хватит. Давайте дотащим его до избы, авось там воскреснет.

Немало пришлось потрудиться, чтобы добраться до дому. Там мы стащили с пьяного возницы огромный мохнатый тулуп, вымыли ему лицо холодной водой и усадили в кресло. Однако толку добиться все равно не удалось. Он зевал, храпел, бормотал чепуху и, в конце концов, заснул.

— Вот наделал делов, — ругался Богданов. — И лошади пропали, и слова из этого пьяницы не выбьешь. Пусть проспится…

— Он не обморозился? — спросил я.

— Какое там! В таком-то тулупе… Пока шел да валялся в снегу, пожалуй, даже вспотел, — заверил лесничий.

Не оставалось ничего другого, как ждать. Мы уселись вокруг стола и решили снова пить чай. Юрий Васильевич пошел на кухню, чтобы самому развести самовар, так как был убежден, что тетка Настя уже спит. Однако она была там, и когда он спросил, почему она полуночничает, пожала плечами и язвительно сказала:

— Когда бодрствуют господа, не спит и прислуга. «Странное дело», — подумал Богданов. Он знал, что старуха обыкновенно ложилась спать с курами, независимо от того, бодрствуют «господа» или нет. «Что-то с ней творится, иначе бы не сидела тут, как сова», — продолжал размышлять лесничий.

Вернувшись, он поделился с нами своими сомнениями.

— Наверное, ей интересно, что тут сегодня происходит, — предположил я.

Филипп Филиппович прищурил левый глаз и кивнул; Юрий Васильевич в растерянности поглаживал бороду, уставившись глазами на дверь. Сидели молча, пока старуха не принесла самовар. Расставляя стаканы, она на нас даже не глянула и лишь вздохнула при виде Демидыча:

— Эк тебя отделали!

— Еще счастье, что его не разорвали волки, — заметил я.

— Волки? — переспросила старуха.

— Вы в этом сомневаетесь? — задал вопрос Курилов.

— Я в этом ничего не понимаю, мое дело заниматься домашним хозяйством, — проворчала тетка Настя, как бы давая понять, что ни о чем другом говорить не хочет.

— Не везде-то в вашем хозяйстве порядок, — сказал Курилов.

— Что же вам не понравилось? — спросила тетка.

— Например, кто-то вывинчивает пробки, и свет гаснет, — ответил Богданов.

— Это меня не касается, — отрезала старуха, загремела посудой и быстро вышла из комнаты.

— Готов побиться об заклад, что у бабки нечиста совесть, — заметил Курилов, принимаясь за чай.

— Что это тут пищит? — с усмешкой сказал Богданов и повернулся.

— Пи-пи-ть, — простонал Демидыч, не открывая глаз.

— Настя, молока, — крикнул лесничий в коридор и обратился к Демидычу: — будет тебе молоко!

— Мо-мо-локо, — зачмокал Демидыч, моргая глазами.

Вошла тетка Настя с крынкой и насмешливо сказала, подавая ее Демидычу:

— Гляньте-ка, гляньте-ка, грудной младенец с усами. Вот тебе молочко.

Демидыч несколькими глотками выпил целый литр, вытер усы и загоготал во все горло. Я пошел закрыть дверь, которую тетка Настя оставила полуоткрытой.

— Ну что, пришел в себя? — спросил Богданов.

— А почему бы и нет, Юрий Васильевич? — удивился Демидыч. Он и впрямь уже чувствовал себя куда лучше.

— Раз голос вернулся, авось и память придет, — заметил Филипп Филиппович.

— Хорош же ты был, — снова сказал Богданов. — Где хоть нализался-то?

— Ну, не то чтобы… Не совсем так. Немного, правда, переложил… Да если Аркадий все наливал и предлагал выпить за мое здоровье, за свое, за твое, да за женушку… Тут и со счета собьешься.

— Хватит, Демидыч! Куда ты девал лошадей? — строго спросил лесничий.

— Лошадей? Ах, да… Никуда их не девал — они сами меня бросили… — Хмель еще не вышел у него из головы… — Думаете, вру?

— Это мы еще увидим. Выкладывай все по порядку, опиши все, что было! — настаивал Богданов.