— Ну и что же из того? Я сделал это, чтобы внушить ему доверие, чтобы он понял, что мы действительно заинтересованы в нем. Что ты думаешь о нем? Что он агент Народного единства?

— Или Кастро.

— И он добровольно готов забраться в клетку ко льву? Даже если предположить, что ему удалось меня обмануть, что ему удавалось в течение семи лет обманывать кубинскую эмиграцию в Майами и что он достаточно смел, чтобы сунуться сюда. В любом случае это будет полезно. Мы уж здесь-то сумеем снять с него маску! Представь себе, что "Меркурио", а затем и мировая пресса оповестят, как мы раскрыли агента Кастро. Это был бы наш триумф. Сколько обвинений можно было бы предъявить Гаване. Дай бог, чтобы так случилось…

Старик выглянул в окно — снаружи было абсолютно тихо: ни лая собак, ни криков мальчишек.

— Вот именно. Я представляю себе заголовок в "Меркурио". "В Чили задержан агент Кастро! Его схватили на Даубле Альмейда, в доме номер 2827, принадлежащем полковнику из ДИНА. Он был почетным гостем полковника, который содействовал его въезду в Чили". Это, конечно, была бы сенсация. Из тех, что не часто печатаются в наших скучнейших газетах.

— Да ладно, отец. Еще есть время, чтобы внести поправки. Мы можем отправить его туда, где был Бош, или в любое другое место, пока руководство не примет решения.

— Конечно, время есть. Я тебе говорю это, чтобы ты впредь не был опрометчивым. Этот человек вроде был с нами, но руководство требует абсолютной гарантии. Дело очень деликатное. С Бошем возились много и долго.

— Я продолжаю считать, что само его появление уже дает нам гарантию. Я не думаю, что агенты Кастро способны на такой огромный риск.

— Этого аргумента недостаточно для руководства.

— Чего же оно хочет?

— Солидной гарантии. Такой, какую может дать лишь ЦРУ. Мы поставили перед ними вопрос о сотрудничестве. ЦРУ займется детальным разбором личности твоего друга. Но на это потребуется время.

— Я не согласен.

— Мне думается, что ты пошел на поводу у чувства личной симпатии. Не забывай об уловках, к которым прибегают хорошие агенты. Они играют на любых чувствах, способны казаться убедительными, ловко умеют влезть в душу.

Молодой человек направился к бару и вернулся с пузатой бутылкой.

— Проверка в США может все испортить. Сантос много лет жил там и даже оказывал услуги ЦРУ, и теперь они могут измазать его грязью, либо потому, что хотят удержать при себе, либо потому, что формально он является беглым преступником, либо по какой-то другой причине. Если такая причина есть, они нас дезинформируют. И тем не менее он находится в Мексике, потому что я ему посоветовал сделать это.

— Ты слишком поторопился. Сейчас лучше всего проконсультироваться с ЦРУ. Мы обратились с просьбой также к нашим верным людям в Майами. Жалко, что нельзя провести такого же дознания на Кубе. Там у нас нет никого.

— Если он позвонит…

— Ты должен назначить ему новый срок. Если он действительно проявляет добрую волю, то эта отсрочка не вызовет у него подозрений.

— По-моему, наоборот. Именно при доброй воле у него возникнут подозрения. Если у него другое на уме, то он станет ждать. По-моему, нам уже пора ставить вопрос перед министерством иностранных дел, чтобы он приступил к формальностям, на которые тоже нужно время. Его хватит, чтобы руководство удовлетворило свой каприз и избавилось от подозрений. Я могу сказать тебе одно: если я правильно воспользовался тем, чему нас учили на уроках психологии, то этот человек наш. Не забывай, что его отобрали среди других террористов для участия в плане интернационализации антикоммунистической борьбы в нашем районе.

— Который, кстати говоря, остается лишь планом и не движется с места.

— Как же он может двигаться? Все претендуют на руководящую роль. Первые они, и вторые они же! А вот Сантос не просит для себя ничего, только места в борьбе. И мы не доверяем ему!

Солорсано-отец сузил глаза и многозначительно поднял палец.

— Вот именно эта деталь, вне всякого сомнения, и вызывает подозрение. Берегись совершенства. Реальные люди, те, которые, конечно, не стремятся создать о себе другое представление, имеют заметные недостатки, нередко отталкивающие.

— Может быть, когда-нибудь мне и придется раскаиваться. Но сегодня… — Хулио Солорсано встал и, повернувшись спиной к отцу, произнес почти патетически: — Трудностям надо идти навстречу. Я бы ускорил расследование и, если результат окажется сомнительным, привез бы его сюда, чтобы посмотреть, способен ли я разоблачить его. Если это мне не удастся, то ДИНА меня ничему не смогла научить.

— Я передам им это твое соображение, но без всякой надежды на апробацию. Я бы и сам не стал прислушиваться к нему.

В действительности же у руководства ДИНА не было достаточно четких планов вербовки кубинца. Дело затягивалось. Просьбы уходили на север быстро, но ответы в Чили поступали медленно, как к младшему партнеру. Посредственная подготовка кадров ДИНА и их болезненно преувеличенная боязнь ошибиться еще больше тормозили ход операций. В пессимизме Солорсано-отца отражалась общая удручающая обстановка, свойственная моментам, когда необходимо было принимать решения. А именно этого не слишком-то умная, способная лишь на тайные убийства и пытки чилийская разведка не умела делать самостоятельно.

Когда в кафе под названием "Моя земля" тебе подают за обедом жареный рис с тамалес[34] и холодное пиво "Карта Бланка", тоска по родине становится нестерпимой. Однако не у всех она окрашивается в романтические тона. По крайней мере, не у человечка с лицом попугая в маленькой старомодной шляпе. Поскольку теперь перед страховым агентом из Кальверт-сити сидел наконец-то человек, готовый его слушать, он целиком отдался воспоминаниям. Знакомые запахи жареного риса и тамалеса сбивали его с мысли. Они принадлежали прошлому. Тому прошлому, которое было для него лучше настоящего, несравнимо лучше. Но не цвета национального флага вспоминаются ему. Его флагом был другой — тот, что всегда стоял на столике в изголовье кровати, красовался на школьной форме, на обложках тетрадей, на баскетбольной майке, висел на стене под фотографией деда у них дома в гостиной, — звездно-полосатый флаг, который теперь он видел повсюду. И не звуки национального гимна были предметом его тоски. Тот, про трубача и сражения, он никогда не воспринимал как свой, никогда не клялся ему, и потому никогда его сердце не начинало учащенно биться при его звуках. Ни здесь, ни там. Впрочем, и другой гимн тоже не вызывал у него никаких чувств. Его музыкальный мир был ограничен пустыми песенками. В них пелось о неверных возлюбленных, о предательстве друзей, об ужасах кровавой мести как о единственно приемлемом доказательстве мужества, о тюрьме как о естественном местопребывании мужчины в этом мире. Не тосковал он и о друзьях и родственниках. Все они находились здесь, приехав либо в одно время с ним, либо раньше, либо позже.

— Так по чему же ты тоскуешь? — спросил его сосед по столу.

— По тому, чем владел. Вот что мне гложет душу. Я хочу вернуть все мое, и это заставляет меня идти против них. Я надеюсь в один прекрасный день отвоевать то, что у меня отобрали.

Сидевший напротив посмотрел на него с интересом, пытаясь понять его чувства. Однако глаза человечка в смешной шляпе уже стали стальными, и его говорливость как обрезало. Его раны не зарубцевались, и разговор о них причинял боль. Собеседнику были незнакомы подобные чувства. Слишком разный был у них опыт. Там у него никто ничего не отнимал, а здесь не давал. Поэтому он и сказал:

— Может быть, там у тебя и отняли многое, я в этом не сомневаюсь, но здесь-то твои дела идут неплохо. На твоем месте я бы и о матери не вспоминал.

— Да, здесь мне живется хорошо. За мои услуги платят хорошо. Но ты не можешь понять, как тяжело — это надо пережить, — когда у тебя отнимают твое кровное! Ты не поймешь. И подумать только, я сорвал голос, крича 8 января "Вива Фидель!". Но кто же мог подумать, что революция станет отбирать богатства у имущих и раздавать их голодранцам вроде этого бандита Мануэля Гарсии.