— Слава Гермию! Слава Гермию! — кричала толпа, когда Гермий в сопровождении своей многочисленной свиты спустился из Асса к пристани, куда уже подходила триера, посланная им в Метилену за Аристотелем и Ксенократом.

Триера обогнула мол и вошла в бухту, мерно ударяя веслами но тихой воде. И когда она была уже в стадии от берега, толпа по чьей-то команде, — постарались приближенные Гермия — закричала, славя Аристотеля и Ксенократа.

Он ждал их у трапа, испытывая странное волнение. Это волнение лишило его дара речи и величия, приличествующего тирану: он взбежал по трапу на палубу, сам бросился в объятия друзей, смеясь и плача одновременно. Он уже забыл, когда радовался настоящей радостью, смеялся настоящим смехом и плакал такими сладкими слезами. Обнимаясь с друзьями, он вдруг почувствовал, что он совсем лишен какого бы то ни было величия, что он обыкновенный человек, очень усталый, очень одинокий, который неизвестно как смог прожить многие годы без радостей и без друзей.

— Ты такой огромный, — говорил он Ксенократу, — ты такой сильный… И у тебя такой грозный вид, что я немного боюсь тебя…

— А ты не болен ли? — спросил Ксенократ. — И бледен, и худ.

— Аристотель… Ты — Аристотель… Я никогда бы не узнал тебя. Был мальчик, и вот — слава Эллады, мудрость Эллады… — говорил Гермий, снова обнимая Аристотеля.

Аристотель поцеловал Гермия, сказал тихо:

— Пора на берег. Зови в свои владения.

По длинной и крутой дороге, которая вела от гавани к городу, Аристотеля и Ксенократа несли на носилках люди Гермия. Сам же Гермий ехал рядом с ними на коне, сбруя которого сверкала и бряцала золотыми украшениями.

— Гомер сказал об этой дороге: «К Ассу иди, да к пределу ты смерти скорее достигнешь». Должно быть, старик Гомер поднимался по этой дороге пешком и проклял ее. Но проклятием своим он прославил ее. Так и вы, друзья, если и проклянете меня когда-либо, то и это послужит славе моей, — говорил Гермий, удерживая своего коня между носилками Аристотеля и Ксенократа. — И Асс будет праздновать ваш приезд, как если бы нас посетила сама Слава…

Он сдержал свое слово: несколько дней длились празднества в честь Аристотеля и Ксенократа. Всюду, куда они ни приезжали — Гермий показывал им свои владения, — устраивались пиры с представлениями и играми. И неизвестно, сколько бы все это еще продолжалось, если бы Аристотель не заболел: у него вдруг появились острые боли в животе, от которых ему долго не удавалось избавиться. Он вспомнил о Тиманфе, который варил для него травы всякий раз, когда он жаловался на нездоровье, сам пытался подобрать для себя лекарство. Гермий прислал к нему своих врачей. Но вылечила его Пифиада, племянница Гермия.

Он лежал в саду под раскидистым орехом, страдая от боли, когда она появилась на аллее в сопровождении служанок.

— Хайрэ, Аристотель, — сказала она, останавливаясь. — Пифиада приветствует тебя и желает тебе здоровья. Гермий повелел мне…

— Пифиада?! — Аристотель приподнялся на ложе, затем сел. — Что повелел Гермий?

Девушка была так красива, что Аристотель, пораженный ее красотой, не сразу понял, что она сказала, да и то, что сказал он сам, вылетело из его уст, как пустой, неосознанный звук.

— Гермий повелел мне передать тебе добрые слова привета и сказать, что помнит о своем обещании.

— О каком обещании?

— Он не сказал мне об этом, — улыбнулась Пифиада и подошла ближе, щуря глаза. — Ты Аристотель, это верно? — спросила она.

— Да. А ты кто?

— Я Пифиада, — засмеялась девушка. — Или ты не слышал, когда я назвала себя? Пифиада — племянница Гермия, дочь его покойного брата…

— Сколько же тебе лет?

— Цветы живут, пока цветут, — ответила она. — И пока они цветут, они молоды. А тебе сколько?

— Философы живут вечно, — сказал он в тон Пифиаде.

— Покажи мне свой сад и свой дом, — попросила она. — Этот дом называют Домом философов.

— Да, — сказал Аристотель. — Это так.

Пока они гуляли по саду и осматривали многочисленные комнаты дома, Аристотель ни разу не вспомнил о своей болезни. А когда вспомнил о ней, ее уже не было.

Пифиада навещала Дом философов еще несколько раз.

— Где же Гермий? — всякий раз спрашивал ее Аристотель. — Куда он запропастился? Если увидишь его, передай, что я с нетерпением жду, когда он исполнит свое обещание.

Она уже знала, о каком обещании Гермия говорил Аристотель: об обещании отдать ее в жены Аристотелю. Пифиада радовалась судьбе, которую уготовил ей дядя: она полюбила Аристотеля.

Ксенократ сначала ворчал на Аристотеля, а потом махнул рукой.

— Влюбленный философ так же глуп, — сказал он ему однажды, — как и влюбленный эфеб. И вот что закономерно: все влюбленные сочиняют стихи… Ты мог бы записывать стихи на вощеных дощечках или на папирусе, а не переводить пергамент, который предназначается для высоких и вечных истин.

— Истины любви также вечны, — возразил Аристотель. — Пока будут существовать люди, будет любовь.

Организацией школы Ксенократ занимался один. Он собрал в Доме философов все книги, какие только можно было найти в Ассе и Атарнее, побеседовал не с одной сотней людей, желавших стать учениками Аристотеля и Ксенократа, сам написал устав Дома философов и начал занятия с учениками без Аристотеля.

Гермий, занятый своими делами, навещал их редко. Он лишь дважды присутствовал на лекциях Ксенократа, остальное время проводил в разговорах с Аристотелем. Эти разговоры касались главным образом предстоящей свадьбы Аристотеля и Пифиады. И только одни раз в присутствии Ксенократа он заговорил с Аристотелем о государственных делах, предложив ему прочесть и оценить законы, которые он сам написал для своего государства.

— Чтобы оценить законы государства, — сказал Аристотель, — нужно знать, как живут подданные этого государства. Сами по себе законы не бывают ни хорошими, ни плохими. Плохими и хорошими они бывают только по отношению к гражданам… Великий Солон[42] сказал о законах, которые он написал для афинян: «Это самые лучшие законы из тех, какие они могли принять». Можно создать блестящие законы, но их не примут люди. А вообще же на вопрос о том, в каком государстве жизнь устроена всего лучше, Солон ответил: «В том, где за обиженных вступаются все». Сочувствие каждого каждому и доброе участие каждого в судьбе другого — так должна быть устроена жизнь, считал Солон, и эту жизнь должны защищать законы. «Увы! — восклицал он. — Я не видел ни такого народа, ни таких законов».

— Новые законы могут изменить жизнь, — возразил Ксенократ. — Наш учитель Платон написал законы, следуя которым можно построить дивное государство.

— Да, — сказал Аристотель. — Вопрос лишь в том, как им следовать и кто согласится следовать им. Можно, например, написать закон, по которому отменяется рабство. Но можно ли отменить рабство? Вспомни триеру, Ксенократ, на которой мы плыли из Митилены в Асс. По закону, отменяющему рабство, на триере не стало бы гребцов, и она превратилась бы в игрушку волн. Так случится и с государством, Ксенократ. Нынешнее государство, как и триера, не может существовать без рабского труда. К сожалению, разумеется, потому что это лишает нас возможности написать закон: «Рабство отменяется». Точно так же мы лишены возможности написать другие прекрасные законы, Ксенократ. Да и Платон не думал, что в государстве, где будут приняты законы, повелевающие рекам течь вспять, реки действительно потекут вспять.

— Рабство погубит наш мир, — сказал Ксенократ, став мрачным.

— Демократия погубит наш мир, — сказал Гермий.

— Ни то ни другое, — ответил Аристотель. — Наш мир погубят богатство и нищета. Богатство одних свободных граждан делает нищими других свободных граждан. Богатыми становятся немногие, нищими — тысячи. И эти нищие должны либо уподобиться рабам, либо уничтожить рабство. Вот что произойдет и уже происходит в Афинах. Нужно бояться чрезмерного богатства и нищеты друзья. Обогащению одних и обнищанию других должны препятствовать хорошие законы… Я прочту твои законы, Гермий, — сказал Аристотель, когда Гермий встал, чтобы уйти. — Но не теперь, после свадьбы…