Он смотрел вслед Демосфену, пока тот не скрылся в толпе, и сказал, обращаясь к Феофрасту:

— Если монархия и погубит демократию в Афинах, то виноват в этом будет не Филипп сам по себе, а афинские толстосумы, которые не хотят ни сражаться за нее, ни платить…

Демосфен ушел, а Помпила и Герпиллиды все не было. Аристотель и Феофраст стали беспокоиться: не приключилось ли чего дурного с Помпилом в доме Мидия?

— Не послать ли Нелея к цирюльнику? — спросил у Аристотеля Феофраст.

«О боги! — подумал Нелей. — Только не это!» Ему совсем не хотелось тащиться к Мидию: и путь не близкий, и задача не из легких — выяснять у привратника, где Герпиллида и был ли Помпил. Коли Герпиллида дома, а Помпил пойман в саду, так и ему, Нелею, достанется.

Боги, однако, пожалели Нелея: едва Аристотель повелел ему идти к Мидию, как появились Помпил и Герпиллида, оба смеющиеся, оба раскрасневшиеся от быстрой ходьбы, оба такие молодые и красивые. «Уж не целовалась ли она с Помпилом?» — подумал о Герпиллиде Нелей, потому что Помпил выглядел совсем счастливым. Да и Герпиллида что-то чаще обычного поглядывала на Помпила, забыв, должно быть, что тот раб. Но если Феофраст даст ему когда-нибудь вольную, как обещает, Помпил вполне может стать знатным человеком.

— Поторопимся, друзья, — сказал Аристотель. — Я слышу пение флейт.

Они влились в людской поток. Аристотель взял Герпиллиду за руку, чтоб не потерять ее в толпе. Он что-то говорил ей, склоняясь к ее уху, и Герпиллида хохотала так звонко и весело, что другие люди, шедшие рядом, улыбались, глядя на нее.

— Боги, пусть она будет счастлива, — шептал Нелей. — Наградите ее за красоту, за смех, за доброе сердце вечным счастьем…

Герпиллида, словно услышав Нелея, повернула к нему лицо и подарила улыбку. Нелей радостно вздохнул и еще раз пожелал ей счастья.

Едва началось праздничное шествие, как Нелей потерял из виду Аристотеля и Герпиллиду — они смешались с пестрой и шумной толпой. Какое-то время он старался не отставать от Феофраста и Помпила, но вскоре и они пропали в водовороте пляшущих нимф и менад.

Пение, хохот, веселые выкрики, музыка, топот тысяч ног, тысячи глаз, тысячи улыбок, цветы, красочные наряды, маски, солнце, молодая весенняя зелень — это такая волшебная смесь, от которой у каждого закружится голова и весело застучит сердце. Кто молод, тот забывает себя. Кто стар, тот становится молодым.

— Сними маску, и я поцелую тебя! — крикнула Нелею женщина, наряженная нимфой.

Она подскочила к нему и дернула его за бороду. И все, кто видел это, покатились от смеха. Да и сам Нелей рассмеялся. Потом две нимфы схватили его за руки и повлекли за собой. Он едва вырвался и, отдышавшись, поспешил к городским воротам: для такого праздника нужны были силы.

Тиманф обрадовался его возвращению.

— А где?.. — спросил он у Нелея об Аристотеле.

— Там, — махнул рукой Нелей, подражая Тиманфу в немногословии.

— Будешь? — спросил Тиманф.

Нелей кивнул головой.

Тиманф принес ему хлеба и вина, сел против него, стал смотреть, как Нелей ест и пьет.

— Сам найдет дорогу домой, — сказал Нелей, все еще думая об Аристотеле.

Тиманф молча согласился с ним.

— К тому же с ним Герпиллида.

— А, — сказал Тиманф и улыбнулся.

Солнце село. Из рощи потянуло прохладными запахами первой весенней травы.

Дом Диона давно уже стал походить на муравейник: бежавшие от преследований сиракузского тирана сицилийцы ежедневно осаждали Диона, добиваясь его покровительства, а самые настойчивые из них уговаривали своего знатного земляка отомстить свирепому тирану за причиненные им беды — высадиться с войском у Сиракуз и свергнуть Дионисия Младшего. Дион никак не мог решиться на этот шаг, хотя племянник Дионисий оклеветал его перед всем миром, обвинив в заговоре против своей персоны, и изгнал из Сицилии. Велика была вина Дионисия и перед Платоном, лучшим другом Диона: ведь это он, Дионисий, поправ все законы гостеприимства, угрожал Платону смертью… И все же искушение было слишком велико: изгнанные тираном сицилийцы готовы были, казалось, немедленно броситься в бой, а богатства, которыми они располагали, были достаточны для того, чтобы к войску сицилийцев присоединить значительный отряд наемников.

Душевное состояние Диона волновало Платона, и он все чаще стал покидать Академию ради бесед со своим другом. Платон уговаривал Диона отказаться от мысли о свержении Дионисия, утверждая, что всякое насилие — непременное зло.

Беглецы из Сицилии, зная о том, как сильно влияние Платона на Диона, открыто осуждали Платона и призывали Диона к решительности. Все это тревожило Аристотеля. Тем более тревожило, что сторону сицилийцев занял Спевсипп, племянник Платона. Он добровольно вызвался побывать в Сиракузах и разведать, как отнесутся сами сиракузцы к тому, если Дион высадится с войском на сицилийский берег. Тайная миссия его длилась несколько месяцев. Теперь, возвратившись в Афины, он настаивал на немедленной высадке заговорщиков у стен Сиракуз. Платон, таким образом, мешал осуществлению и его планов.

— Ты внес в ряды обитателей Академии раскол, — сказал однажды Спевсиипу Аристотель. — Более того, ты совсем забросил философию, Спевсипп.

— Боюсь, что первая часть твоего упрека в большей степени относится к тебе самому, — ответил вспыльчивый племянник Платона. — Вопрос о Сиракузах так или иначе решится. Но вот что останется после всех этих событий: разброд, который ты вносишь в ряды учеников.

— О чем ты говоришь? — спросил Аристотель. — Но достаточно ли обоснованно твое обвинение?

— Да! — ответил Спевснип. — И вот еще что, Аристотель: ты стал проводить занятия в аллее, где только Платон может собирать своих учеников. Это освящено традицией. Не забывайся, Аристотель.

— Нет места, Спевсипп, где запрещалось бы учить истине, — ответил Аристотель. — Сицилийцы обозлены против Платона, а ты своими речами только распаляешь их. Уймись, Спевсипп.

— Уймись и ты, Аристотель. Если тебе кажется, что ты превзошел в знаниях Учителя, уходи.

— Пусть мне скажет об этом сам Учитель, — ответил Аристотель.

На этом они расстались. Спевсипп отправился в Афины, к Диону, Аристотель — к своим ученикам.

Десять лет прошло с той поры, как Аристотель впервые появился у ворот Академии. А десять лет в жизни человека — немалый срок. Вот и Пифагор учил, что число десять — есть нечто совершенное и охватывает всю природу чисел, которые, в свою очередь, суть начало всего. Впрочем, если не все, чему суждено быть в жизни, укладывается в десять лет, то многое. В жизни философа это многое измеряется не числом внешних событий, а степенью постижения истины, И вот он, Аристотель, как ему думается, постиг ее в той мере, когда человек перестает быть учеником и становится учителем.

То, что он сделал, заслуживает, кажется, похвалы: он возвратил подлинность миру, сущность — вещам, душу — телу и обнаружил во всем истинное единство. Нелегко было прийти к такому пониманию мира, но еще труднее было высказать это новое понимание: у Платона и тех, кто почитает его, иные мысли, иные убеждения. И будь эти люди врагами Аристотеля, все было бы проще. Но он любит их. И хотя истина и друзья до́роги ему, священный долг велит отдавать предпочтение истине…

Дождь начался еще с ночи и лил не переставая. Всюду стояли лужи. Дул холодный северный ветер. Все зябли, кутались в плащи. Классы в старом гимнасии были заняты. А тут еще и навес над галереей, где собрались ученики Аристотеля, протекал во многих местах, так что и в галерее было очень неуютно. И тогда Аристотель велел всем идти в экседру, которая вот уже несколько дней пустовала, потому что Платон гостил все эти дни у Диона.

Ученики замешкались у входа в экседру: со стороны Аристотеля было неслыханной дерзостью то, что он привел сюда своих учеников. Здесь могли заниматься только Платон и ученики Платона.