Неизвестно, как остальным, но Тиберию был совершенно ясен смысл этой выходки, этого вызова, замаскированного под юношескую непосредственность. Клавдий, до сих пор молчавший и старавшийся по привычке не привлекать к себе внимания, после слов Постума вздрогнул, издал какой-то горловой звук и мучительно закашлялся. Может быть, и случайно.

Ливия ответила Постуму, ласково улыбаясь:

— Да, милый внук, я как будто припоминаю, что Агриппа любил эту сладость. Но мне интересно: откуда ты знаешь? Тебя, Постум, еще и на свете не было, когда умер несчастный Агриппа. Может быть, ты вспомнишь — кто именно рассказал тебе об этом?

На такой вопрос Постум не нашелся, что ответить. Он только пожал плечами и принялся поедать те самые финики, о которых был разговор. Германик, наклонясь к Постуму, что-то сердито прошептал ему, и тот снова пожал плечами.

Если бы Постум вдруг схватился за горло, захрипел и умер — Тиберия это совсем бы не удивило.

Дела у Гая в Армении шли неважно.

Существует много причин и поводов, заставляющих варварское население провинций бунтовать против римского владычества. Покоренные народы всегда готовы увидеть в действиях завоевателей ущемление своих прав и интересов — экономических, религиозных, территориальных, при этом совершенно не беря в расчет тех усилий и затрат, которые Рим вынужден прилагать для поддержания порядка в провинциях и приобщения полудиких народов к цивилизованной жизни. Они тоскуют о свободе, забывая, что свобода от Рима для них оборачивается вечными междоусобными войнами и постоянным страхом перед вторжением других варварских племен, еще более диких, чем они сами. Хлебнув такой свободы, они приходят в чувство и обращаются к Риму за помощью. Нечто подобное в Армении уже происходило несколько лет назад, когда местная знать, напуганная войной с парфянами, восторженно приветствовала Тиберия, который привел легионы, чтобы защитить римскую провинцию, и короновал царя Тиграна.

Теперь этот самый Тигран, обязанный своим царствованием, да и жизнью в придачу, великому Риму, объявил об отпадении Армении от Рима, собрал войско и принялся курсировать по стране, то тут, то там вышибая из городов римских префектов[47] и декурионов[48]. Малочисленные местные гарнизоны, как правило, не могли оказывать восставшим значительного сопротивления. Нужно было вводить в Армению регулярную армию. И командование над ней по всем правилам должен был принять Гай.

Он был неплохим наместником в мирное время. И поводом для Тиграна возмечтать об утраченной свободе были вовсе не притеснения, чинимые Гаем. А дело было в том, что с некоторых пор Гай стал отчего-то чувствовать себя плохо, жаловался на здоровье, по месяцу пролеживал в постели. Ни римские авторитетные врачи, ни местные знахари не могли кардинально исправить положение — им удавалось только частично облегчить страдания больного. Гай понемногу становился слабее, терял свой обычный интерес к развлечениям. Иногда болезнь усиливалась настолько, что он переставал узнавать приближенных и путал их имена. Гай говорил, что в такие дни он хуже видит — все как будто в черном тумане.

Именно ухудшение здоровья Гая побудило царя Армении к самостоятельным действиям. Царь Тигран просто не мог не захотеть стать в своей стране единоличным владыкой. Слабость римского наместника он принял за слабость Рима.

Все же Тигран по старой памяти не надеялся только на собственные силы. Он обратился за поддержкой к давнему противнику Армении — парфянскому царю Фраату, и тот с радостью согласился. Правда, повел двойную игру, что, впрочем, всегда было свойственно парфянам (недаром существует выражение «парфянская стрела») — Фраат решил, что может добиться для себя немалых выгод и без всякой войны. Он написал Августу, что колеблется, не зная, поддерживать ему Тиграна или нет, и если Август согласится оплатить Фраату его нейтралитет, то Парфия останется в стороне.

Август оказался поставленным в нелегкое положение. Он понимал, что платить Фраату — деньгами или уменьшением налогов — позор для Рима и его, Августа, блистательного правления. На такие дерзкие предложения, какое прислал Фраат, римляне должны отвечать одним языком — железной поступью своих легионов. Значит, войны было не избежать, но воевать придется не с одним взбунтовавшимся царьком, а еще и с могущественной Парфией.

Следовало послать в Малую Азию дополнительные войска, сформировать из них армию и приступить к усмирению варваров. Недостатка в солдатах Рим не испытывал, и серьезной проблемы как бы не существовало. На самом же деле Август, думая о предстоящей войне, был очень обеспокоен.

Дело было в том, что император не верил в полководческие способности Гая. Да что там — он точно знал, что Гай не выдержит ни одного сражения. Еще можно было на что-то надеяться, если бы в окружении наместника находились опытные воины. Но таких не было! Август начинал понимать, что совершил большую ошибку.

Он был ослеплен любовью к усыновленному Гаю, своему наследнику. Так уж был устроен Август, что ему необходим был объект обожания. Сделав Гая своим фаворитом, он закрыл глаза на все его недостатки, слушать не желал всего того, что ему рассказывали о характере и склонностях наследника, и старался всячески его возвысить. В нарушение закона Август присвоил Гаю звание консула, хотя тому полагалось бы еще лет двадцать послужить Риму, чтобы добиться такой высокой чести. И отправка молодого консула в Армению была, как уверял себя самого Август, великолепной возможностью для Гая набраться опыта. Но не обманывал ли себя император? Может быть, посылая наследника в провинцию, он хотел просто удалить его на некоторое время из Рима, где новоявленный консул только раздражал сенаторов своими привычками к разгулам и не по годам развитой самоуверенностью, которую все называют проще — наглость молокососа? Раздумывая над перспективами войны, Август все больше понимал, что его догадки гораздо ближе к истине, чем можно было себе предположить. Он перегнул палку, незаслуженно возвеличив мальчишку Гая, а потом поспешно убрал его с глаз — так в доме, где есть больной ребенок, прячут его в самую дальнюю комнату, чтобы он не беспокоил гостей.

Поскольку Гай был консулом, то по закону он и обязан был возглавить войско в качестве главнокомандующего. Посылать кого-нибудь в помощь Гаю — это было немыслимо, Август ни за что бы не стал выставлять себя на такой позор, прося об этом сенат. Как сенаторы ни трепещут перед императором, но вопросы станут задавать неминуемо: как же так, цезарь, не хочешь ли ты сказать, что назначенный тобой консул недееспособен? И какой же после этого у Гая, как у будущего императора, будет авторитет?

Все чаще Август ловил себя f/a мысли: будь на месте Гая кто-нибудь другой — никаких проблем бы не возникло. И стоило однажды императору представить на этом месте Тиберия, как это начало превращаться в навязчивую идею. Уж Тиберий — то расправился бы с варварами одним махом! Августу с горечью приходилось признать, что, следуя велениям собственных симпатий и антипатий, он совершил непростительный государственный просчет и поставил под угрозу римское могущество на Востоке.

Но призвать сейчас на службу отечеству Тиберия — это был бы еще больший позор, чем оправдываться перед сенаторами за никчемность Гая. Великий Август обращается за помощью к частному лицу! К человеку, которого он сам объявил виновным в развращении своей дочери, к недавнему изгнаннику, которому возможность жить в Риме тише воды ниже травы была дарована как величайшая милость — и то лишь благодаря неустанным просьбам Ливии.

Сохранить достоинство Август мог лишь одним способом — собрать армию и лично повести ее на варваров. О, это выглядело бы даже изящно — отец решает вспомнить свое боевое прошлое и плечом к плечу с сыном… и так далее, и так далее. Это было бы просто великолепно, но, к сожалению, Август не мог так поступить. Ему уже было к семидесяти, а в таком возрасте и подумать страшно о таких прелестях походной жизни, как многодневные марш-броски по горам и густым лесам, ночевка в палатке, а то и на открытом воздухе, тухлая вода из фляжки и постоянно ощущаемая вокруг резкая вонь тысяч немытых солдатских тел или разлагающихся под жарким солнцем трупов лошадей и непогребенных врагов. Август давно привык, что за него успешно воюют другие. И привычке к удобствам мирной жизни в Риме он был обязан своим прославленным полководцам. А Тиберию — в первую очередь. Нет, Август стал слишком стар и изнежен, чтобы участвовать в войне.