Крестьянская беда породила свою литературу и свою антилитературу, от Шолохова и Бабаевского до позднейших «дымзавесчиков» типа Михаила Алексеева или Георгия Радова. Россия наводнена этой антилитературой. «Поднятая целина» или «Кавалер Золотой Звезды» выходили астрономическими тиражами; во многих советских библиотеках книги Шолохова и Бабаевского «учитывают» не экземплярами, а метрами. «У нас восемь метров Шолохова и полтора метра Бабаевского», — сказали мне в одной районной читальне.

У литературы крестьянской беды — судьба деревни. Ее уничтожали всеми способами. Она была развеяна по ветру.

Исчезло вдруг даже напечатанное, широко известное. В послевоенных изданиях И. Бабеля опущены рассказы «У батьки нашего Махно» и «Иван-да-Марья».

«Иван-да-Марья» более всего убеждает в целенаправленности этих изъятий… В рассказе повествуется о том, как с одобрения Ленина была организована экспедиция в Поволжье. Прибыл пароход менять товары на хлеб. «Торговля шла ходко. Со всех краев степи к берегу тянулись медленные потоки телег. По спинам сытых лошадей двигалось солнце».

Бабель не только отмечает солнце на спинах сытых лошадей, он включает в этот рассказ даже не свойственную его стилю журналистскую фразу. Чтоб никаких неясностей не оставалось: «По вычислениям ученых, этот уезд, при правильном в нем хозяйствовании, может прокормить всю Московскую область».

Потоки телег с хлебом, которые тянули сытые лошади, Бабель наблюдал в 1918 году. Ровно через три года — в 1921 году — начался страшный голод в Поволжье…

Изъятый рассказ стал дополнительной уликой, объясняющей, почему проза Бабеля последних лет не увидела света.

…Казалось, в подвалах НКВД пропало все. И вдруг лет пятнадцать назад были обнаружены и, как это ни странно, напечатаны страницы, которые позволяют теперь понять, какова была литература крестьянской беды.

Даже простой читатель, рассеянно и изредка листающий советские издания, мог бы обратить внимание на странную суету вокруг имени Бабеля. Четверть века его замалчивали, затем дважды издали в Москве — воистину со скрежетом зубовным — и вдруг засуетились, давая «отпор» Максу Истмену, Глебу Струве и другим западным литературоведам, заметившим многолетнее молчание Исаака Бабеля… «Наш Бабель, наш! — всполошились советские журналы. — Это злодеи-советологи придумали, что Бабель, «разочаровавшись, якобы перестал писать и замолчал».

О, это протокольно-полицейское «якобы!»

Задержимся здесь. Казалось бы, прав Беляев, борец за Исаака Бабеля! Совершенно закономерно приводит он выдержку из книги Федора Левина, друга и исследователя И. Бабеля: «Может сложиться впечатление, что он (Бабель. — Г. С.) мало работал, мало писал. Однако это не так. Бабель трудился необычайно много и упорно, в письмах он не раз упоминал, что доработался до крайней усталости, до головных болей. Но он не все начатое заканчивал, оконченным работам давал «отлежаться».

Далее А. Беляев, борец за Исаака Бабеля, обстоятельно перечисляет произведения Бабеля последнего периода. «В 1927 г. Бабель заканчивает пьесу «Закат», по его сценариям в том же 1927 г. поставлены фильмы «Китайская мельница» и «Беня Крик», в 30-е годы он работает над романом о чекистах, пишет повесть «Великая конница»…»

Осведомленный, как видим, человек товарищ А. Беляев. Знает не только то, что появилось в печати, но и то, что могло бы появиться, но не появилось.

Почему же все-таки не появилось? До ареста Бабеля еще далеко, более десяти лет. Успел бы напечатать и о чекистах, и о «Великой коннице»…

«Бабель беспощаден к себе и своему творчеству, — установил А. Беляев… — В письме к Полонскому признавался: «…я не сдам рукописи ранее того дня, когда сочту, что она готова». — Эти слова, — с гордостью заключает А. Беляев, — как нельзя лучше характеризуют саму суть трудности судьбы Бабеля, художника самобытного, творчество которого оказалось ограниченным одной или, точнее, двумя темами (здесь и ранее выделено мною. — Г. С.). Исчерпав их до конца в новеллах о Конармии и в «Одесских рассказах», Бабель пережил острый творческий кризис…»

Но дело-то в том, что Исаак Бабель никогда не писал повести «Великая конница». Я бы посчитал слова эти типографской опечаткой, если бы А. Беляев не обосновал на этой «опечатке» своей концепции о творчестве Бабеля, «ограниченной» одной или двумя темами».

Кровавая то опечатка! Была и третья тема, главная в творчестве Бабеля тридцатых родов. За нее писателя и убили, конфисковав при аресте его архив.

Она разработана в романе Бабеля «Великая Криница», которую А. Беляев перекрестил в «Великую конницу». Чтоб и следов не осталось. Тема эта — тема надругательства государства над деревней.

Выяснилось вдруг, что отдельные главки из книги «Великая Криница» или «Великая Старица», машинописные копии которых Исаак Бабель, видимо, давал читать друзьям, уцелели.

Об этом мы узнали лишь через двадцать семь лет после ареста Бабеля. В «Избранном» Бабеля, выпущенном в 1966 году с предисловием Ильи Эренбурга в городе Кемерове, глава из книги Бабеля «Великая Криница» под названием «Гапа Гужва» увидела свет. Изъятый НКВД, «залежавшийся» Бабель «прорывался» к читателю теми же путями, что и опальные братья Стругацкие, и другие писатели, пытавшиеся спастись от ока государева в журналах Сибири, Забайкалья, Кузбасса. Где подальше…

К «Гапе Гужва» мы еще вернемся. А здесь остановим свое внимание на одной из глав «Великой Криницы», которая называется «Колывушка». Понадобилось страшное ташкентское землетрясение, чтобы пробился к русскому читателю подлинный, менее усеченный Бабель.

Произошло это так. Сразу после ташкентского землетрясения, когда вся Россия разбирала осиротевших детей, когда шли в Ташкент подарки и пожертвования, решили сделать свой подарок и столичные писатели. Они выпустили в Ташкенте безгонорарный альманах «Звезда Востока». Для альманаха собирали лучшее. Не знаю кто, возможно, тот же Эренбург предложил альманаху «Колывушку» Бабеля. Властям было не до литературы: полгорода жило в палатках. Воду развозили в цистернах. Из-под развалин доставали трупы.

Характер моей книги, книги-отбора, книги — розыска подлинного, полузабытого, порой изруганного, отчасти изъятого — «залежавшегося», книги — исследования подтекста и аллюзий, — замысел такой книги не оставляет места для исчерпывающего анализа каждого отобранного произведения. В этом случае книга недопустимо разрослась бы, а круг ее читателей, соответственно, — сузился.

Однако в данном случае я не имею права на оглядку. «Великую Криницу» не просто замалчивают. Как видим, пытаются истребить даже память о ней.

Ташкентский альманах давно стал библиографической редкостью. Широкому читателю он практически недоступен. Потому в анализе своем я буду цитировать его щедро, тем более что «Колывушка» Бабеля, занимающая всего-навсего три с половиной журнальных страницы, воистину сродни чуду воскресения из мертвых. О чем «Колывушка»?

Чужие врываются в крестьянский двор и — сокрушают его. По новой терминологии — раскулачивают. Женщин увозят, мужчин пытаются убить.

«Во двор Ивана Колывушки вступило четверо — уполномоченный РИКа Ивашко, Евдоким Назаренко, голова сельрады Житняк, председатель колхоза, только образовавшегося, и Андриян Моринец. Андриян двигался так, как если бы башня тронулась с места и пошла. Прижимая к бедру переламывающийся холстинный портфель, Ивашко пробежал мимо сараев и вскочил в хату. На потемневших прялках, у окна, сучили нитку жена Ивана и две его дочери. Повязанные косынками, с высокими тальмами и чистыми маленькими босыми ногами — они походили на монашек. Между полотенцами и дешевыми зеркалами висели фотографии прапорщиков, учительниц и горожан на даче. Иван вошел в хату вслед за гостями и снял шапку.

— Сколько податку платит? — вертясь, спросил Ивашко.

Голова Евдоким, сунув руки в карманы, наблюдал за тем, как летит колесо прялки…

— В этом господарстве, — сказал Евдоким, — все сдано, товарищ представник… В этом господарстве не может того быть, чтобы не сдано…