В наручниках и с завязанными глазами Носенко был доставлен сюда в августе 1965 года. Его поместили в бетонную камеру без окон, размером 12 х 12 футов, расположенную в доме в глубине леса. День и ночь за ним осуществлялось наблюдение с помощью телевизионной камеры. Чтобы занять свой ум, он тайно сделал шахматы из ниток. Однако охранники их обнаружили и конфисковали. Чтобы не потерять счет времени, он создал из волокон своей одежды календарь.
Носенко был доведен до отчаяния отсутствием возможности читать. Ему выдали зубную пасту, но затем забрали, когда он под одеялом попытался читать надписи на тюбике. Более двух лет Носенко содержался в этой камере, подвергался допросам и проверке на полиграфе.
Спустя год с лишним после прибытия на «Ферму» ему разрешили прогулки на свежем воздухе и занятия физическими упражнениями. Каждый день его выводили на тридцать минут на огороженный прогулочный дворик, откуда он мог видеть только облака.
Как позднее Хелмс рассказал парламентскому комитету, «к сожалению», ЦРУ находилось в таком положении, когда оно рисковало вызвать на себя критику за слишком длительное задержание Носенко. Однако оно могло оказаться в еще худшей ситуации, если бы «не предприняло мер, чтобы установить, что он знает об Освальде». Хелмс пытался убедить членов комитета, что камера на «Ферме» была лечебным учреждением для
Носенко, почти что вирджинским отделением общества «Анонимные алкоголики». «Носенко, когда перебежал на Запад и ранее, очень сильно пил. Одна из проблем, с которой мы столкнулись в первое время его пребывания в США, состояла в том, что он ничего не хотел делать, кроме как предаваться пьяному разгулу. У нас возникли проблемы с ним во время инцидента в Балтиморе, когда он полез в пьяную драку. Одной из причин его заключения в тюрьму было стремление удержать его от попоек, помочь ему успокоиться и посмотреть, сможем ли мы с ним прийти к разумному диалогу»[140].
Носенко был убежден, что во время заключения ему давали какие-то препараты, включая «вызывающие галлюцинации». ЦРУ отвергло эти утверждения, заявив, что ему назначались только необходимые лекарства[141]. В своих свидетельских показаниях Хелмс отметил, что он отклонил просьбу о назначении «лекарств правды», таких как содиум пентотал. Другой свидетель из ЦРУ заявил, что в качестве «препарата правды» был предложен содиум амитал[142]. В своих воспоминаниях Стэнсфилд Тэрнер отметил, что «Носенко давали один или несколько из четырех препаратов в семнадцати случаях»[143].
Применялись и другие меры психологического давления. Например, непосредственно перед отлетом Носенко на «Ферму» допрашивавшие его сотрудники ЦРУ заявили, что его заключение продлится более десяти лет. В заточении Носенко прошел три раза проверку на полиграфе. При этом результаты первых двух проверок были фальсифицированы, с тем чтобы «сломать его» и убедить в необходимости сознаться, что он специально засланный агент КГБ. В первом случае проинструктированный оператор полиграфа заявил Носенко, что тот провалился, даже еще не зная результатов проверки. Ему также сказали, что полиграф может читать его мысли, что не соответствовало действительности. Результаты второго тестирования на полиграфе — фактически серии проверок, проводившихся в течение десяти дней, — показали, что Носенко лжет в отношении Освальда. Однако ЦРУ в дальнейшем заявило о недействительности результатов второй проверки на полиграфе. Одна мелкая удивительная деталь: в ходе одного тестирования Носенко был подсоединен к аппарату в течение семи часов; когда же сотрудники ЦРУ сделали перерыв на обед, он оставался привязанным к стулу так, что не мог пошевелиться. Один такой «перерыв на обед» длился четыре часа. Оператор полиграфа также терроризировал Носенко, заявляя, что тому не на что надеяться и что он наверняка сойдет с ума. Носенко прошел и третье тестирование на полиграфе, которое включало в себя два вопроса об Освальде. Эту проверку ЦРУ признало единственно действительной.
Бэгли лично руководил допросами Носенко с помощью телевизионной линии связи замкнутого типа, соединявшей специальную тюрьму на «Ферме» и штаб-квартиру в Лэнгли. На месте допрос вели три человека.
Бэгли утверждал, что вначале ЦРУ не планировало заключения Носенко в тюрьму на такой длительный срок. «Мы ожидали, что потребуется от десяти дней до двух недель, чтобы показать ему несоответствия в его рассказе». Почему же тогда заключение длилось более четырех с половиной лет? «Он сам себя закапывал все глубже новыми противоречиями, — отмечает Бэгли. — Было очевидно, что он не занимался той работой, о которой говорил. А по его словам, он принимал участие в операциях против посольства США, чего в действительности не было. Его заявления были направлены на то, чтобы что-то скрыть».
Руководимые Бэгли следователи цеплялись за любые противоречия в рассказе Носенко. Например, в 1962 году в Женеве тот утверждал, что лично участвовал в операции против Эдварда Эллиса Смита, в ходе которой первый сотрудник ЦРУ, направленный в Москву, был скомпрометирован интимной связью со своей горничной, работавшей на КГБ. То, что эта «ласточка» из КГБ заманила Смита в ловушку, обнаружилось в 1956 году[144]. Носенко также сообщил, что в 1955 году он был переведен в Седьмой отдел, занимавшийся туристами. Далее Бэгли отмечает: «Во время жесткого допроса Носенко противоречил самому себе. Он сказал, что работал по Смиту, но как он мог это делать, если уже был переведен в Седьмой отдел? «Кто такой Смит?» — спрашивал Носенко. Поэтому мы прокрутили магнитофонные записи состоявшейся в 1962 году нашей встречи с Носенко в Женеве, на которой он говорил о Смите. Запись была без помех и с хорошим звучанием. Он прослушал ее, а затем — тут Бэгли сгримасничал, имитируя Носенко, — сказал: «Бэгли напоил меня».
Конечно, вполне вероятно, что Носенко просто важничал, утверждая, что он заманил в ловушку Смита, но наверняка он знал об этой операции. Успешное обольщение в постели первого сотрудника ЦРУ в Москве, без сомнения, стало предметом бесконечных коридорных сплетен и хихиканий во Втором главном управлении. И вполне возможно, что горничная была подставлена Смиту в 1955 году, еще до перевода Носенко в новый отдел, занимавшийся туристами. Как и многое в мире контрразведки, почти каждое событие может трактоваться как гибельное или безобидное в зависимости от субъективной точки зрения того или иного лица.
Джеймс Энглтон, например, придал значение тому факту, что главный источник информации ФБР в Нью-Йорке, сотрудник КГБ, проходивший в бюро под псевдонимом «Федора», подтвердил истинность намерений Носенко. Как полагает Энглтон, данное обстоятельство доказывает, что «Федора» сам был подставой, поскольку заверил ФБР в том, что Носенко настоящий перебежчик из КГБ. За такую цепочку рассуждений даже студент начального курса логики в колледже на экзамене получил бы неудовлетворительную оценку. Прежде всего, Носенко мог быть настоящим перебежчиком; тогда информация источника ФБР в Нью-Йорке оказалась бы верной. Но даже если допустить, что Носенко являлся подставой, в чем, разумеется, был уверен Энглтон, то имелся ряд алмгернативных объяснений заявлений «Федоры», включая явную возможность того, что КГБ не сообщил ему о засылке Носенко. В случае если Носенко был настоящим перебежчиком, а «Федора» — подставой, то последний мог все же выступить в поддержку Носенко в стремлении укрепить свой авторитет у американцев. Количество комбинаций и перестановок в этом вопросе было бесконечным. Комментарии «Федоры» в отношении Носенко в действительности ничего не подтверждали о каждом из этих двух лиц.
Один из бывших высокопоставленных сотрудников ФБР поставил под сомнение выводы Энглтона в отношении высказываний «Федоры» по поводу Носенко. «Федора» мог просто передать содержание подслушанного случайно разговора двух советских дипломатов из представительства при ООН, возможно сотрудников КГБ, которые высказались так: «Какой ужас с этим Носенко!» При этом работник ФБР сослался на газету «Нью-Йорк тайме» от 11 февраля, которая на первой полосе поместила статью из Женевы о перебежчике Носенко.
