Естественно, я был рядом с ним во время этих прогулок, чтобы что-нибудь не случилось, но не указывал ему дорогу — позволял действовать самостоятельно. Как только он заучил наизусть этот маршрут, я обозначил ему веревками другой. Не нужно было, чтобы он постоянно проделывал один и тот же путь. Когда я научил Жака обозначать каждый предмет мимическим знаком, я стал с ним общаться только как с глухонемым, заставил его осваивать дактилологический алфавит, который считывается кожным покровом, — именно этим алфавитом пользуется сейчас переводчик. Затем я стал с ним общаться как со слепым и обучил его алфавиту Брайля, который позволил ему читать. Но он мог пока узнавать и обозначать только конкретные предметы и простейшие действия. Для того чтобы обращаться непосредственно к его душе и сердцу, нужно было ему внушить представление о некоторых понятиях.

Я начал с понятия «величина», для чего дал ему возможность тщательно ощупать двух товарищей — большого и маленького. Затем продолжил в этом же духе. Однажды вечером, когда к нам в институт явился нищий бродяга, чтобы попросить крова и хлеба, я отвел его к Жаку, и мой ученик ощупал рваную одежду и стоптанные башмаки несчастного. Эксперимент был жестокий, но необходимый. Жак очень резко выразил свое отвращение при этом первом непосредственном соприкосновении с бедностью. Сразу же после этого я дал ему возможность ощупать добротную одежду, тонкое белье, часы с браслетом и новые туфли институтского врача Дерво. Жак тотчас же с помощью мимического языка заявил: «Я не хочу быть бедным! Не люблю нищих!»— «Ты не имеешь права так говорить, — ответил я. — Ты меня немного любишь?» Лицо его выразило нежность. «Ты любишь меня, — сказал я ему, — а между тем я тоже бедный».

Жак понял тогда, что нет ничего позорного в том, чтобы любить бедных, и в то же время усвоил понятия «богатство» и «бедность». Воспользовавшись этим подходящим моментом, я взял его руки и приложил их к своему лицу. Он долго ощупывал мои морщины, затем сравнил мое лицо со своим — чистым и молодым. Я объяснил ему, что придет день, и у него тоже будут морщины, — так в его сознании возникло представление о старости. Он запротестовал, заявил, что никогда не будет таким, всю жизнь собирается оставаться молодым и что у него никогда не будет морщин. Невероятно трудно было ему объяснить, что стареют все, что старость не будет грустной, если она сумеет окружить себя молодостью. Ведь единственно настоящая молодость — это та, которая у нас в душе.

Когда спустя несколько дней Жак прогуливался вдоль веревок в парке под моим наблюдением, мне пришла мысль внушить ему еще одно необходимое понятие: «будущее». Объяснения, несмотря на все мои усилия, были бы трудными и недостаточными, если бы ребенок впервые меня не опередил. Жак сделал простой жест, который доказывал, что он все прекрасно понял: вытянув руки вперед, он быстро шел впереди меня, не обращая внимания на вехи маршрута. Самостоятельно, внутри себя он нашел вечное сравнение жизни с дорогой, о котором замечательно сказал Боссюэ. Вернувшись с этой волнующей прогулки, открывшей перед ним необозримые горизонты, Жак впервые соприкоснулся с понятием «смерть». Теперь, когда он представлял себе, что такое «будущее», я считал его вполне подготовленным к восприятию смерти.

Брат Ансельм — наш эконом — только что почил в мире, прослужив пятьдесят лет во благо нашему институту. Жак был сильно привязан к брату Ансельму, который при встрече всегда совал ему в карман плитку шоколада. Я стал спокойно говорить своему ученику об умершем, о том, что он заснул навсегда, что он больше не встанет, не будет ходить, не положит плитку шоколада в его карман. «А кто же тогда мне его даст?»— спросил с беспокойством Жак. Я предложил ему сходить к умершему. Прикоснувшись к нему, лежащему, он был поражен холодностью трупа. Узнав, что он тоже умрет, что его тело будет таким же холодным, как у брата Ансельма, Жак опять запротестовал: чудовищное это открытие заставило его разрыдаться. Я объяснил ему, что я тоже умру и что не боюсь смерти. Однако нельзя было оставлять в его сознании такое материалистическое и неполное представление о смерти. Для этого нужно было дать ему представление о существовании «души».

Всегда живое присутствие Соланж в сердце Жака помогло запустить механизм, который привел конкретный ум к восприятию более абстрактных понятий. Я спросил у него: «Ты любишь Соланж? Но чем ты ее любишь? Руками? Ногами? Головой?» В ответ на каждый из вопросов Жак отрицательно качал головой. «Ты прав, милый Жак. Что-то есть в тебе, что любит Соланж. Это любящее что-то заключено в твоем теле, оно зовется душой. В момент смерти душа расстается с телом. Когда брат Ансельм умер, ты, прикоснувшись к его телу, заметил, что оно холодное, — это потому, что душа покинула его. Она теперь в другом месте. Тебя любила его душа, не тело, она жива по-прежнему и продолжает тебя любить». Так начали зарождаться в сознании Жака представления о сложных абстрактных понятиях, о бессмертии души. Мне оставалось только довести его до главного пункта, до кульминационного момента во всяком воспитании — дать представление о понятии «Бог». Чтобы этого достигнуть, я использовал самый яркий известный людям символ — Солнце.

Звезда, от которой зависит жизнь, ее возрождение и обновление; ее благотворные лучи проникают в самые мрачные углы, они ласкают и лицо Жака. Солнце за его тепло мой ученик любил так же страстно, как ненавидел смерть, которая приносит с собой только холод. Каждый раз, прогуливаясь с Жаком, я замечал, до какой степени он любил исходящее от солнца тепло. Он протягивал руки в направлении того места, откуда, ему казалось, оно исходило, и пытался иногда залезть на деревья только для того, чтобы быть ближе к солнцу.

Однажды, когда он убежал в поле и вернулся ко мне загорелый, счастливый, сияющий, переполненный детской радостной благодарностью к светилу, давшему ему эту радость, я спросил его: «Жак, кто сделал солнце? Может быть, столяр?» — «Нет, — ответил он, — это булочник». В своем сознании, где теснилось столько новых понятий, он наивно сблизил солнечное тепло с теплом от печки в пекарне. Я ему объяснил, что булочник не мог сделать солнце, ему это не по силам, что булочник — всего лишь человек, как он, как я, что ему доступно только искусство месить тесто. «Тот, кто сделал солнце, Жак, — более сильный, более могущественный, чем булочник, чем мы, умнее, чем весь мир». Жак слушал меня с восхищением. Я рассказал ему о сотворении мира, о дивном небе с луной и звездами.

Постепенно я продолжал урок. Скоро он знал наизусть основные сюжеты из Священной истории, которые, как и всех детей, приводили его в восторг. После Ветхого завета последовал рассказ о страстях господних. Жак был очень взволнован, и, поскольку представление о времени было у него еще не совсем точное, он с беспокойством спросил: «Папа тоже был среди тех злых людей, которые убили Христа?» — «Нет, дитя мое. Твой отец, так же как и ты, как все мы, только часть тех, для кого Господь стал искупителем». Я воспользовался упоминанием об отце, чтобы развить еще смутное у него понятие о семье. Я объяснил, что у него есть еще мать, которую ом должен любить всем сердцем и уважать. Много раз он выражал удивление по поводу того, что не часто встречается со своими близкими и в особенности с матерью. Я только и мог ему ответить: «Она скоро приедет…» Действительно, она приехала почти через год. К сожалению, это свидание, на которое я возлагал большие надежды, было удручающим.

— Мадам Вотье сама нам здесь рассказала об этом, — сказал председатель Легри.

Ивон Роделек как будто удивился этому замечанию и, покачав головой, не спеша сказал:

— О чем мадам Вотье, несомненно, не знала, так это о том, что ее сын хотел покончить жизнь самоубийством после того, как выбежал из приемной, где она напрасно пыталась удержать его в своих объятиях.

— Объяснитесь, мсье Роделек, — попросил председатель.

— Детали не имеют значения: Жак, забравшись на чердак главного здания института, прыгнул вниз, как только понял, что я его там нашел. К счастью, он попал на копну сена, которая смягчила удар. Только спустя несколько дней мне удалось вырвать у него признание, почему он сделал это. Он сказал мне: «Я подумал, что вы пришли для того, чтобы снова отдать меня этой женщине. Лучше умереть, чем встретиться с ней снова. Напрасно вы будете говорить, что она моя мать: я знаю, что она меня не любит. Она никогда меня не любила. Я узнал ее по запаху. Она не занималась мной, когда я у нее жил. Никто меня там не любил, кроме Соланж». Я долго размышлял об этой семейной драме. И в конце концов пришел к выводу, что с взрослением Жака конфликт будет ослабевать, постепенно, со временем все образуется. Между тем я урезонил Жака, он меня выслушал и сделал над собой большое усилие, чтобы лучше встретить мать, когда она еще раз приехала через год. Но во время этого второго свидания я понял, что мой ученик никогда не будет любить ни свою мать, ни кого-нибудь другого из членов своей семьи. Долго я оставался в недоумении, спрашивая, в чем причина такой озлобленности…