— Суд слушает вас…

— Господин председатель, мне нужно было сделать большое усилие над собой, чтобы прийти свидетельствовать на процессе по делу моего сына, который навсегда останется для меня маленьким Жаком. Должна сразу признать, что этот до крайности впечатлительный и нервный ребенок, кажется, совсем не был счастлив в течение первых десяти лет своей жизни в нашем доме на улице Кардине. Хотя понимать его в ту пору было почти невозможно, но я догадывалась о глубине его душевных страданий. Муж — он был самым образцовым отцом — также страдал вместе со мной. Чтобы облегчить жизнь нашему несчастному ребенку, мы делали все, что было в человеческих силах. Мы доверили его воспитание институту в Санаке только после того, как сами испробовали все средства. Я была в отчаянии от того, что он уезжает, но мое горе облегчилось при мысли, что мсье Роделеку, может быть, удастся вывести ребенка из мрака.

— То есть мсье Вотье и вы доверяли мсье Роделеку?

— Поначалу да… Побывав в Санаке через год после отъезда Жака, я была поражена необыкновенными его успехами, но одновременно меня убило поведение моего сына при встрече. Это было ужасно. Свидание происходило в присутствии мсье Роделека, высказавшего перед тем восхищение редким умом моего сына. Я была счастлива, когда открылась дверь и появился Жак. Он изменился — сильно вырос, плечи стали широкими. Он держался прямо, с гордо поднятой головой. Меня удивило то, что он сразу направился прямо ко мне, без трости, уверенно, как если бы он меня видел или слышал мой голос. Его спокойная, уверенная походка была почти такой же, как у нормального ребенка. Не верилось, что этот повзрослевший мальчик был тем же самым ребенком, который год назад и шагу не мог сделать, чтобы на что-нибудь не наткнуться.

Я была так взволнована, что едва могла протянуть руки ему навстречу… прижала его к груди и заплакала, но он сразу напрягся, стал отбиваться, словно хотел вырваться из материнских объятий. Отвернулся от меня. Я была в панике. Мсье Роделек пришел на помощь, быстро взял его руки в свои, делая на них знаки и говоря: «Послушай, Жак! То, что ты делаешь, — нехорошо! Наконец-то тебя обнимает мать, которую ты так долго ждал и о которой я часто тебе рассказывал». Лицо сына не дрогнуло. Тогда мсье Роделек взял его правую руку и поднес к моему лицу, чтобы он прикоснулся к нему. Никогда не забуду это ощущение… дрожащая рука против воли погладила мой лоб, спустилась по носу, обвела губы и застыла на щеке, по которой текла слеза. Жак как будто удивился и поднес влажный указательный палец к губам, словно пробуя мои слезы на вкус. Его лицо исказилось, и он издал ужасный вопль. Тот самый вопль, с каким он раньше каждый раз встречал меня дома, когда я заходила к нему в комнату. Я ослабила объятия, он этим воспользовался и бросился из приемной. Я так опешила, что не могла говорить. Мсье Роделек подошел ко мне со словами: «Вы не должны сердиться на Жака, мадам. Он еще не очень хорошо понимает, что делает». Помню, я его спросила тогда: «Мсье, я и впредь буду слышать этот крик? Это все, что он может сказать матери после года занятий с вами?» Мсье Роделек ответил мне с невозмутимым спокойствием, как если бы он считал свой ответ совершенно нормальным: «Но ведь он, мадам, совсем не знал вас, когда жил дома».

В тот момент я поняла, что сын не только никогда не будет меня любить, но что в этом институте сделали все для того, чтобы оторвать его от семьи. Этот мсье Роделек навсегда украл у меня сына. Да, теперь я уверена, что его сильное и пагубное влияние было долгим. Если бы в Санаке дали себе труд по-настоящему привить несчастному ребенку нормальную любовь к матери, возможно, он не оказался бы сейчас на этой позорной скамье.

— Ничто не мешало вам, мадам, — сказал председатель, — забрать сына после первого же приезда в Санак, если его воспитание показалось вам опасным.

— Все мне мешало… Прежде всего успехи, явные успехи в умственном развитии Жака: я всегда считала и буду считать, что члены братства Святого Гавриила используют превосходные методы в работе с несчастными. Мне не нравится только нравственное влияние, которое оказал на Жака мсье Роделек, посчитавший, что он лично должен заниматься с ним. Я должна была дать возможность сыну закончить трудную и необычную его учебу. После этого у меня было намерение его забрать. Таким образом, я тогда пожертвовала материнской любовью ради интересов своего ребенка. Еще раз я поверила в мсье Роделека, который сказал при моем отъезде в Париж: «Дайте мне его убедить, мадам. Когда вы вернетесь сюда в следующий раз, вы увидите, что сын полюбит вас. Это очень чувствительная душа, потрясенная первым непосредственным контактом с матерью, о которой я ему столько рассказывал и которую он ждал с волнением, смешанным со страхом. В Париже он не выделял вас из окружавших его людей, он даже не знал такого понятия — «мать». Теперь он знает. Он, должно быть, плачет сейчас в своем углу. После вашего отъезда я постараюсь его утешить. Обещаю вам, что он не заснет сегодня, не помолившись за вас».

Я поверила этим словам и уехала немного успокоенная. Время шло. Регулярно, каждый год, я приезжала к Жаку посмотреть на его успехи. Хотя он и не издавал своего ужасного крика при моем появлении, но раз от разу встречал меня со все большей холодностью. Кажется, мое посещение не доставляло ему никакой радости, несмотря на обещания мсье Роделека. Эти свидания в приемной стали для меня сущей пыткой, путешествие в Санак — мучением. Я была в отчаянии. Жак между тем освоил различные способы общения с нормальными людьми — он мог бы воспользоваться обычным английским письмом, чтобы спросить меня о чем-нибудь, поверить свои мысли, которые естественно должны были приходить ему в голову в присутствии матери. Я сама, без помощи переводчика, читала бы написанное им. Тут же могла бы составлять и ответы из этих больших рельефных букв, которых было много по всему институту, — он читал бы эти ответы на ощупь. По крайней мере, основное мы могли бы сказать друг другу. К несчастью, Жак ни разу не захотел воспользоваться этим способом для разговора со мной. Как и сейчас, он предпочитал пользоваться алфавитом Брайля, а это предполагает присутствие третьего лица в качестве переводчика. В Санаке я ни разу не оставалась наедине со своим сыном — мсье Роделек, вечный мсье Роделек всегда был между нами!

Чем больше Жак взрослел и развивался, тем больше он сознательно не хотел говорить со мной. Что я могла сделать? Ничего… Я чувствовала себя бессильной перед этим притворным волевым воспитателем, который делал вид, что смиренно подчиняется рефлексам несчастного ребенка. Всякий раз, когда Жак был неласков со мной, встревал мсье Роделек и лицемерно распекал его своим сладким голосом: «Послушай, Жак! Это нехорошо!» Затем он поворачивался ко мне и говорил: «Как все очень умные люди, Жак — личность, которую почти невозможно усмирить и к которой я должен приспосабливаться… Это не всегда легко!» Вечно мой бедный мальчик был виноват в своем поведении и никогда — мсье Роделек! Не имея больше сил выносить это, я велела спросить у Жака, когда он сдал второй экзамен на бакалавра — ему было тогда девятнадцать лет, — хочет ли он вернуться домой. Он категорически отказался. Мсье Роделек дал мне понять, что Жаку лучше бы оставаться еще какое-то время в Санаке, где можно сосредоточиться и обдумать книгу, которую он мечтал написать и публикация которой могла бы стать трамплином для его необыкновенной карьеры. Имела ли я право помешать этой карьере? Я уступила в последний раз, с беспокойством ожидая публикации этой книги, которая наконец появилась спустя три года.

— Что вы думаете об этом произведении, мадам? — спросил председатель.

— «Одинокий» — хороший роман, который растрогал меня. Я гордилась своим сыном, когда видела его имя в витринах книжных лавок.

— Вас не шокировал тот факт, — спросил генеральный адвокат, — что семья главного героя, страдающего тем же недугом, что и ваш сын, описана в романе весьма нелестно?