— Какое впечатление произвела тогда на вас Соланж Дюваль?

— Лично на меня — никакое, господин председатель. Но я знал от товарищей, глухонемых, которые могли ее видеть, что она была очень красивая девушка. Единственное, что мы, слепые, могли отметить — ее приятный голос. Но по некоторым интонациям — слух нас никогда не обманывает — можно было почувствовать, что за этой внешней мягкостью, которая могла ввести в заблуждение зрячих, скрывались железная воля и готовность идти на все…

— «На все» — что вы под этим подразумеваете? — спросил Виктор Дельо.

— На брак с Жаком Вотье, — ответил свидетель.

— Это дает основания предполагать, — заметил председатель, — что чувство Соланж Дюваль к вашему товарищу было искренним, когда она выходила за него замуж. Ведь оно было у нее на протяжении многих лет?

— Я в этом не так уверен, как вы, господин председатель.

— Что имеет в виду свидетель? — спросил его Дельо.

— Ничего… или, точнее, по поводу этого деликатного пункта я хотел бы оставить свое мнение при себе.

— Мсье Дони, — вмешался председатель, — вы сами захотели выступить в качестве свидетеля, и суд вправе ждать от вас точных, а не двусмысленных показаний. Высказывайтесь до конца.

— Я действительно не могу, господин председатель. Жак все же был моим товарищем и, я сказал бы даже, моим протеже в течение многих лет.

— Вы поклялись говорить правду, всю правду! — сурово сказал председатель.

— Ну, будь что будет! — поколебавшись, сказал слепой. — Соланж Дюваль, к двадцати годам уже сложившаяся девушка, не могла любить Жака Вотье — семнадцатилетнего неопытного мальчика. Я уверен в этом!

— Вы можете доказать это суду?

— Да, господин председатель: она сама мне много раз в этом признавалась.

— Мсье Дони, обращаю ваше внимание на ответственность, связанную с подобными утверждениями.

— Я осознаю всю ее меру, а также отдаю себе отчет в том, что сейчас скажу. Мы с Соланж были одного возраста. Она знала, что в институте я был лучшим другом Жака. Поэтому она говорила мне некоторые вещи, которые никогда не осмелилась бы сказать мсье Роделеку или матери. Конечно, она испытывала глубокую нежность к Жаку, но до любви было еще далеко.

— А он? У вас было впечатление, что он любил эту девушку?

— Трудно утверждать, имея в виду Жака, господин председатель. Он всегда был очень замкнутым. Никогда нельзя было знать, о чем он думает. Тройной недуг усиливал его скрытность, но я не решился бы сказать, что Жак мне всегда казался хитрым. У нас, незрячих, есть особое чутье, которое позволяет нам догадываться о настроениях окружающих, незаметно для них улавливать самые интимные их чувства. Их физический облик не вводит нас в заблуждение. Мы легче догадываемся об их моральных страданиях, потому что наше погруженное во мрак сознание более сосредоточено.

— Однако, — сказал Виктор Дельо, — вы ведь никогда не слышали голоса слепоглухонемого Жака Вотье!

— Вы забываете об осязании, господин адвокат! Вы и представить себе не можете его выразительную силу… После шести лет, проведенных вместе, я знал Жака Вотье наизусть. Мы «разговаривали» руками: его душа была для меня открытой книгой.

— Вы же только что нам сказали, что никогда нельзя было знать, о чем он думает, — заметил председатель. — Вы противоречите себе.

— Нет, господин председатель! Я знаю, что говорю: именно потому, что только мне одному была доступна замкнутая его душа, могу утверждать, что некоторые вещи Жак скрывал от меня сознательно. Человек, способный быть до такой степени скрытным в раннем возрасте, впоследствии может быть способен на многое. Он, впрочем, и доказал это в Санаке спустя несколько месяцев после того, как я перестал с ним заниматься. Факты, о которых я попытаюсь рассказать со всей правдивостью, и заставили меня попроситься в свидетели. Услышав их, суд поймет, почему я не удивился полгода назад, когда узнал из газет и по радио, что мой бывший протеже обвиняется в убийстве. Я долго колебался, прежде чем принять тяжелое для меня решение, которое может серьезно отразиться на мнении присяжных. Из Альби в Париж к следователю я решил ехать только после того, как убедился, что Жак будет упорствовать в своем молчании. Для меня это был вопрос совести; должен ли я отмалчиваться, когда все думают, что Жак не способен совершить преступление, или, напротив, мне следует показать, что это была не первая попытка для обвиняемого? Долг, как бы это ни было трудно по отношению к другу юности, к которому я сохранил добрые чувства, обязывал меня прояснить истину. Именно поэтому я здесь.

— Суд вас слушает.

— Это случилось двадцать четвертого мая тысяча девятьсот сорокового года около десяти часов вечера. Помню, это был чудесный весенний день. Наступал теплый тихий вечер. Закончивший вторым по классу органа в консерватории, я должен был через два месяца окончательно расстаться с институтом и начать работать младшим органистом в соборе в Альби. Этим местом я был обязан всегдашней доброте мсье Роделека. Я прогуливался один в глубине парка, в котором мне были известны самые потаенные уголки, и мысленно сочинял пьесу для органа. Весь переполненный музыкой, я направился к дощатому домику, где я обычно набрасывал на картон пуансоном первые музыкальные фразы задуманного произведения. Этот домик без окон институтский садовник Валентин использовал как кладовую для инвентаря. Дверь была всегда заперта, но Валентин вешал ключ на гвоздь справа от нее. Я брал ключ, вставлял его в замок и заходил в домик, а уходя, запирал дверь на два оборота и вешал ключ на место. Кроме инвентаря и горшков с какими-то растениями там были простой деревянный стол и колченогий стул — как раз то, что мне было нужно. Поскольку окон в домике не было, Валентину, чтобы разобраться в своем хозяйстве, приходилось пользоваться керосиновой лампой, которая всегда стояла на столе, а рядом лежал коробок спичек. Лично у меня в этой лампе не было никакой нужды…

Вечером двадцать четвертого мая, протянув руку, чтобы снять ключ, я с удивлением обнаружил, что его не было на месте и что он уже был вставлен в замочную скважину. Я подумал, что Валентин забыл его повесить на обычное место, и нажал на дверную ручку. Приоткрыв дверь, я услышал изнутри слабый крик. Как будто кто-то хотел позвать на помощь, но кто-то другой зажал звавшему рот рукой. Я сделал шаг вперед и получил сильный удар по затылку, от которого закачался и потерял сознание. Придя в себя, почувствовал резкий удушающий запах и услышал, как потрескивает огонь — домик горел. Соланж Дюваль вцепилась в меня с криком: «Быстрее, Жан! Сгорим! Жак поджег домик, опрокинув лампу, и убежал, закрыв нас с вами на ключ!» Я мгновенно вскочил на ноги. Инстинкт самосохранения вернул мне силы, я уперся в дверь, чтобы выломать замок. Соланж в страхе плакала. Я все сильнее чувствовал жар — пламя, которого я не видел, уже почти касалось нас. Наконец дверь поддалась, и мы выскочили наружу в тот момент, когда брат Доминик, привратник, и брат Гаррик, главный смотритель, подбегали к домику. Вскоре от постройки осталась только куча пепла. Жак исчез. «Что случилось?» — спросил брат Гаррик. «Виновата моя неловкость, — быстро ответила Соланж. — Простое любопытство завело меня в этот домик, но поскольку там было очень темно, я зажгла керосиновую лампу на столе. К несчастью, я опрокинула лампу рукой и возник пожар. Я испугалась и стала звать на помощь. Жан Дони, прогуливавшийся поблизости, тотчас же прибежал и вел себя очень мужественно, вовремя помог мне выбраться».

В тот момент я был так ошарашен этим объяснением, что не произнес ни слова. По дороге в главное здание института я шепотом спросил Соланж Дюваль: «Зачем вы выдумали эту историю, а не сказали правду?» Она тогда мне ответила: «Умоляю вас, Жан, говорите то же, что я. Зачем навлекать бесполезные неприятности на бедного Жака, который был в ненормальном состоянии?» Я не нашелся, что ответить, и подумал, что в конце концов Соланж, может быть, права. Потеря домика не была таким уж непоправимым делом, и никто не пострадал. Я направился прямо в комнату Жака и с удивлением обнаружил его в постели, он притворялся спящим. Только там, уже лежа в постели, я задумался о событии, невольным участником которого стал и которое могло закончиться трагически. Мои выводы были простыми и ясными: несмотря на свой юный возраст, Жак увлек девушку в затерявшийся в глубине парка домик, чтобы попытаться овладеть ею. Мое неожиданное появление помешало ему. В приступе внезапной ярости он попытался меня оглушить, и именно он, а не Соланж, нарочно смахнул со стола лампу. Почувствовав по запаху, что начинался пожар, он бросился вон и запер нас с Соланж, чтобы мы сгорели заживо. Получается, что ровно за десять лет до того, как совершилось преступление на «Грассе», он уже пытался погубить двух человек.