— Я, я не позволю… — начал мэтр Вуарен.

Председатель резко перебил его:

— Инцидент исчерпан. Суд благодарит вас, мадам. Можете быть свободны.

Элегантная молодая женщина удалилась под шумок в зале. К барьеру подходил ее муж, биржевой маклер Жорж Добрей.

— Мсье Добрей, суд хотел бы услышать ваше мнение о характере вашего шурина Жака и о его взаимоотношениях с семьей.

— Я очень мало виделся с Жаком, господин председатель. Когда я женился на его старшей сестре Режине, он был семилетним ребенком. В квартире родителей жены он занимал отдаленную комнату, откуда его выводили очень редко. Должен сказать, что я неоднократно возражал против того, что несчастного ребенка изолируют от людей. Но должен также признать в поддержку родителей жены, что Жак со своим тройным врожденным недугом был для близких источником постоянного беспокойства. До его отъезда в Санак мой шурин казался мне капризным ребенком, хотя было почти невозможно представить себе, о чем он думал или чего хотел, потому что в то время он был настоящим зверенышем…

Не было дня, чтобы он не впадал в ярость, какую трудно представить себе у ребенка такого возраста. Он принимался вопить и хватать все, что попадалось под руку, чтобы запустить в тех, кто к нему приходил. И поскольку, несмотря ни на что, у него все же было смутное сознание своего бессилия, он начинал кататься по полу, слюни обильно текли у него изо рта. Можно было подумать, что он взбесился. Много раз нам вдвоем с тестем приходилось на него наваливаться — можете представить, насколько уже тогда он был силен.

— Но все же чем вы объясняете эти приступы бешенства? — спросил председатель.

— Ничем, просто нашим присутствием. Больше всего в Жаке меня удивляло то болезненное отвращение, которое внушали ему все члены семьи. Когда после моей женитьбы он понял, что я тоже вошел в семью, мне не было пощады, как и другим. И никогда я не мог себе объяснить, каким образом он, лишенный всякого общения с внешним миром, отличал меня от других.

— Каковы были чувства родителей вашей жены по отношению к ребенку?

— Я думаю, что тесть, ныне покойный, испытывал если не любовь к сыну, то по меньшей мере какую-то нежность…

— А ваша теща?

— Я не хотел бы отвечать на этот вопрос.

— А ваша жена?

— Мне тоже трудно отвечать. Мы с Режиной живем раздельно уже много лет.

— Мадам Добрей в своих показаниях ваше раздельное проживание связывает с тем фактом, что вы будто бы опасались рождения такого же неполноценного ребенка, как ваш шурин.

— Элементарная стыдливость обязывает меня ответить, господин председатель, что причины, по которым супруги расходятся, никого не касаются.

— Мог бы свидетель нам сказать, — спросил Виктор Дельо, — был ли, по его мнению, в непосредственном окружении Жака Вотье в детстве кто-нибудь, способный удержать его от приступов бешенства, не прибегая к физической силе?

— Да. Единственный человек достигал этого лаской — маленькая Соланж, которая была чуть старше его и которая впоследствии стала его женой.

— Как вы можете это объяснить? — спросил председатель.

— Я ничего не объясняю, я только привожу факты.

— И каким образом Соланж это делала?

— Очень просто: она приближалась к Жаку, гладила ему руки или лицо. Этого было достаточно — он успокаивался.

— Все это странно, — тихо произнес председатель и добавил: — Господин Добрей, вы виделись с Жаком после его отъезда в Санак?

— Нет, но я прочел его книгу…

— Считаете ли вы, что он описал в ней свою собственную семью?

— Несомненно.

— Суд благодарит вас. Можете быть свободны. Пригласите следующего свидетеля.

— Ваше имя?

— Мелани Дюваль, — ответил робкий голос. Это была пятидесятилетняя скромно одетая женщина.

— Мадам Дюваль, — обратился к ней председатель, — в течение восьми лет вы были служанкой в семье Вотье, проживавшей на улице Кардине.

— Да, господин судья.

— Называйте меня «господин председатель».

— Хорошо, мой председатель.

— Скажите, что вы думаете о Жаке Вотье.

— Я о нем ничего не думаю. Это слепоглухонемой, а о человеке, который не такой, как все, не знаешь что и сказать.

— Ваша дочь была счастлива с ним?

— Моя Соланж? Должно быть, она была очень несчастна. В некотором смысле это даже почти счастье, что он в тюрьме, — я чувствую себя наконец спокойной.

— В общем, замужество вашей дочери вам не нравилось?

— Я не хотела, чтобы она выходила за неполноценного человека. Несчастье в том, что у Соланж слишком доброе сердце… Занимаясь с Жаком-ребенком, она позволила заморочить себя этому Ивону Роделеку, который соблазнил нас работой в институте в Санаке. Я была кастеляншей, а Соланж, которую мсье Роделек выучил языку слепоглухонемых, помогала Жаку готовиться к экзаменам. Вы знаете, что случилось дальше: они поженились. Я сто раз говорила Соланж, что это безумие, но она не хотела меня слушать. Вы только подумайте! Умная и хорошенькая, она могла бы выйти за красивого и богатого нормального парня. Я уверена, что за Жака Вотье она вышла замуж из жалости. Не выходят по любви за несчастного. Потом они отправились в свадебное путешествие. Помню, как они вернулись через месяц. Если бы вы ее видели, бедняжку! Когда я ее спросила, счастлива ли она, Соланж из гордости ничего не ответила, только разрыдалась. Я рассказала об этом мсье Роделеку, который сказал, что надо запастись терпением, что им предстоит интересное путешествие в Америку, где все уладится, — словом, наговорил всякого, разную чепуху, как он это умеет. И какой результат? Через пять лет, встречая их в Гавре, я увидела, как зять спускается на пристань в наручниках… А бедняжка плакала! Если бы вы только видели! Я пыталась ее утешить, когда мы возвращались вдвоем в Париж на поезде, но она отказалась поселиться в доме, где я сейчас работаю, у хороших хозяев, которые приготовили ей комнату. Она поцеловала меня на вокзале Сен-Лазар, и больше я ее не видела. Она где-то прячется. Разве что время от времени пришлет открытку: дескать, все хорошо. Она стыдится! И есть чего! Быть женой убийцы!

— Защита обращает внимание свидетельницы, — сказал Виктор Дельо, — что у нее нет права квалифицировать обвиняемого таким позорным словом, пока не вынесен приговор.

— Мадам, вы вначале сказали суду, — заметил председатель Легри, — что для вас невозможно иметь какое-либо мнение о вашем зяте. Это заявление расходится с тем, что вы говорите о нем теперь.

— Когда он был маленьким, господин председатель, Жак, должно быть, не был плохим ребенком… дети — они не злые… Хотя он всегда был резким; единственный, кто мог его успокоить, была моя Соланж. Еще бы! Она знала, как к нему подойти! Очень просто — она делала с ним все, что хотела.

— Это заставляет предположить, — заметил Виктор Дельо, — что, выходя за него замуж, она отдавала себе отчет о последствиях?

— Если Соланж вышла замуж за этого несчастного, так я вам скажу — это по вине мсье Роделека, который считал, что ни у кого нет права помешать жениться ущербному. Я же утверждаю обратное. Такие люди не должны размножаться!

— У них не было детей! — вставил адвокат Жака.

— К счастью! Что бы из этого вышло! — воскликнула Мелани.

— Ваша дочь рассказывала вам о своих отношениях с мужем? — спросил генеральный адвокат Бертье.

— Нет. Я никогда не могла от нее добиться ни слова об этих делах. Когда подумаю, что моя Соланж… Не хочу об этом говорить, у меня заходится сердце!

— Мадам Дюваль, считаете ли вы, что родители вашего зятя были хорошими родителями по отношению к их несчастному сыну в те годы, которые вы прожили на улице Кардине? — спросил председатель.

— Были ли они хорошими родителями… Это трудно сказать. Ребенок ни в чем не нуждался, это надо признать. Но что касается привязанности — ее было не слишком много. Если бы у Жака не было Соланж! Добрая душа! Золотое сердце! Она пожертвовала собой!

— Семья Вотье, так же как и вы, не хотела этого брака?