Все аргументы чешского философа носят логический характер. Он стремится обнаружить логическую противоречивость агностицизма и скептицизма, и это ему удается; однако его критика остается незавершенной, недостаточной. Нужно поставить в заслугу Больцано то, что он сам замечает ограниченность логической критики и делает шаг к правильной оценке своей аргументации. Более действенным средством опровержения мнения скептика, считает он, оказывается сама жизнь. Нужно поставить скептика в такое положение, когда ему необходимо «судить и действовать». К сожалению, Больцано тут же добавляет, что это средство значимо только для настоящего времени (там же, 195). Недиалектическое понимание философом истины как неизменного, раз навсегда данного образования требует у него и постоянного логического средства ее подтверждения.
В определении истины Больцано следует за Аристотелем. Предложение считается истинным, если имеется предмет, о котором говорится в субъекте предложения, а у предмета — свойство, о котором высказывается предикат. «У истинного предложения то, что высказывается о его предмете, должно быть действительно ему присуще. У ложного этого нет» (21, 1, 108). Чтобы определить философскую позицию Больцано в понимании истины, необходимо выяснить, что он имеет в виду под предметом, в соответствие с которым ставится истина. У Аристотеля предметностью истины является бытие, и поэтому мы рассматриваем его определение как материалистическое. Чешский мыслитель справедливо отвергает отождествление истины с действительностью, с бытием в немецком объективном идеализме, он резко критикует и субъективистское толкование истины. Определяя истину, Больцано по существу защищает дуалистическую концепцию. Под предметом истины он имеет в виду как реально существующие, так и несуществующие вещи. Истина, утверждает Больцано, не всегда относится к чему-то существующему реально (там же, 125). Предметы, не имеющие никакой действительности, могут обладать свойствами, о которых высказываются истинные предложения, например: «Нет никакой величины, квадрат которой равнялся бы —1», «Круглый четырехугольник не существует» и т. п. Более того, несуществующих предметов бесконечное множество. Сама истина или несуществующие предложение-в-себе, представление-в-себе могут стать предметом истины. У Больцано отличие существующей предметности от несуществующей проводится как принципиальное. В дальнейшем развитии буржуазно-философской мысли такое различие отодвигается на задний план. Уже Ф. Брентано прямо выступает против материалистического определения истины Аристотелем как соответствия истины реальному бытию. Следующий шаг делает А. Мейнонг в своей теории предметностей, согласно которой предметы рассматриваются лишь в связи с сознанием, безразлично, являются они реальными или идеальными. Э. Гуссерль полностью заключает предметность в сознание: «Юпитера я представляю не иначе, чем Бисмарка, Вавилонскую башню не иначе, чем Кёльнский собор» (56, 353).
Неумение подойти к познанию исторически ведет Больцано к идеалистическому отрыву истин от субъекта и реальности, к смешиванию логического существования с онтологическим. Логический анализ отвлекается от генетического и исторического. Это вполне возможно и даже необходимо. Но когда речь идет об истине, т. е. об отношении наших знаний к реальному миру, абстракция от вопросов происхождения знаний недопустима. Для материалистического, научного понимания истины вопрос об отношении к существующему бытию, к объективной реальности является главным. Диалектико-материалистическое определение истины как адекватного, правильного отражения объективной реальности в сознании человека не просто воспроизводит аристотелевское определение истины, но развивает его. Истина рассматривается исторически, как движение, как процесс. Всякое истинное высказывание, в том числе и о математических объектах, которые не «существуют» в смысле вещественного, материального бытия, всегда относится, хотя, может быть, через ряд опосредствований, к материальной действительности. «Чистая математика, — писал Энгельс, — имеет своим объектом пространственные формы и количественные отношения действительного мира, стало быть — весьма реальный материал. Тот факт, что этот материал принимает чрезвычайно абстрактную форму, может лишь слабо затушевать его происхождение из внешнего мира. Но чтобы быть в состоянии исследовать эти формы и отношения в чистом виде, необходимо совершенно отделить их от их содержания, оставить это последнее в стороне как нечто безразличное; таким путем мы получаем точки, лишенные измерений, линии, лишенные толщины и ширины, разные а и b, х и y, постоянные и переменные величины, и только в самом конце мы доходим до продуктов свободного творчества и воображения самого разума, а именно — до мнимых величин» (2, 37).
Для Больцано остается неясной природа не только математических абстракций, но и всех так называемых несуществующих предметностей, поэтому в ряде случаев в противоречии с отстаиваемым им аристотелевским определением истины он высказывается против теории соответствия истины и предметности. Так, он считает, что некоторым понятиям не соответствуют никакие предметы. Таково, например, понятие «ничто». Существуют также понятия, части которых не соответствуют частям предмета. В понятии «Страна без гор» имеется представление о горах, а в предмете этого понятия, т. е. в рассматриваемой стране, гор нет (см. 21, 1, 268). Защищая подобную точку зрения, Больцано начинает склоняться к агностицизму, с такой обстоятельностью им же опровергаемому. Отвлекаясь от истории происхождения знания, очевидно, нельзя последовательно провести материалистическую линию в истолковании истины. Понятие отражает не все свойства предмета, а лишь существенные. Тем более структура понятия не является копией структуры предмета. Приводимый Больцано пример с понятием «ничто», которому нельзя поставить в соответствие предмет, наиболее отчетливо обнаруживает недостатки метафизического понимания истины. Гегель вполне справедливо показал, что небытие, ничто, является моментом в становлении, во всяком изменении и развитии.
Примечательно, что у Больцано мы находим и такое возражение против теории соответствия, которое получает в дальнейшем широкое распространение среди буржуазных философов, пытающихся опровергнуть концепцию отражения. «Чтобы быть уверенным в соответствии представления и предмета, — пишет он, — я должен сравнить мои представления с предметами, какими они являются сами по себе. Но это сделать невозможно, поскольку предметы известны мне не иначе как только через мои представления о них» (там же, 182). Раз это невозможно, заключает он, было бы несправедливо требовать такого соответствия. Больцано прав, когда говорит, что нельзя судить о сходстве, соответствии наших понятий объективно существующему миру, не выходя за пределы сознания. Однако он не понимал значения практики для познания; это характерно для всех философов до Маркса, и наш мыслитель не является здесь исключением. Чтобы установить соответствие между знаниями и реальностью, необходимо выйти из области теоретических спекуляций к материальной практике человека. «Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, — вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь, посюсторонность своего мышления» (1, 1).
У чешского мыслителя проблема критерия истины осталась нерешенной. Некоторые буржуазные философы считают, что в данном вопросе Больцано близок к интуитивистам типа Гуссерля (49, 415). С этим нельзя согласиться. Чешский философ не считал интуицию ни средством получения истин, ни критерием их. Напротив, критика им в философии логики и математики интуиции Декарта и так называемого чистого созерцания Канта сыграла важную роль в освобождении науки от психологических заблуждений. Рассмотрение им ясности и отчетливости как психологических условий познания не может рассматриваться как интуитивистское учение. В разделе «Наукоучения», где речь идет о гносеологических основаниях логики, есть параграф, озаглавленный «Один из достовернейших и употребительнейших признаков истины». В нем Больцано указывает, что предложение действительно заслуживает нашего доверия, если оно подтверждается в процессе неоднократной проверки (см. 21, 1, 189–190).
