– …в сорок пять от водки сгорел. – Евдокия Степановна с третьего этажа, Серегина мать. – У моей знакомой сын под машину попал – пьяный, конечно, – в тридцать лет ходит с палкой.

– А слышали – месяц назад, в «Сам-бери», один вместо водки хватил какую-то кислоту. Неделю мучился, пока помер, весь живот, говорят, изнутри лоскутами пошел. Ирина Петровна рассказывала – ну, у которой сын за границей…

– А теперича этот… напился и полез голыми руками в розетку. И ведь все одно пьют! Мрут как мухи, прости меня Господи, – и пьют, не боятся…

Николай невольно замедлил шаги – остановился. Тошно было к ним выходить.

– Хоть бы уже все поскорей перемерли. – По громкому, каркающему голосу он узнал старуху из второго подъезда: у нее зять сидел в ЛТП. – Добро бы только себя, а то всех вокруг мучают.

– Все не перемрут. У них один сопьется, другой начинает…

Николай вышагнул из-за кустов и пряча глаза сказал: «Здравствуйте…» Старухи загомонили вразнобой, поджимая губы, – потом наступила глубокая, нетерпеливая тишина… Николай открыл дверь и вошел в подъезд.

В подъезде было темно – сумрачный зимний день лишь бледно окрашивал окна. Пенсия ни от чего не зависит, медленно думал он, поднимаясь по лестнице. Государство будет платить. Государство будет – а ты? Что ты сделал? Ты – чем заплатил? Только первые пять или десять минут по выходе из консультации он чувствовал облегчение; уже в метро оно улетучилось без следа. Пенсия. Какое это имеет отношение к нему? Он сделал то, что он сделал. Он виноват. Он уже не тот человек. Как сделать, чтобы до конца своей жизни не нести на себе этой вины? Как вернуть свою прежнюю жизнь, когда он был… спокоен?

Навстречу кто-то спускался – он поморщился от тоски. Появился сосед с нижнего этажа – научный работник, тот, у которого собака за тысячу рублей, – улыбнулся приветливо и сказал: «Приветствую вас…» Николай сказал: «Здравствуйте», – с трудом разлепив как будто уставшие губы. Вот у этого человека все хорошо, думал он. Он живет правильно, он сначала подумает, потом сделает, он обязательно предупредит о включенном рубильнике. Да и не только он, все это сделают, поэтому все спокойно живут и заслуженно счастливы. Все не такие, как он, Николай. Он один такой.

Он открыл свою заботливо (глупыми пухлыми ромбами) обитую дверь – и сразу увидел жену, которая стояла в прихожей. По тому, как она стояла – без дела, неподвижно, лицом к нему, – он понял, что она услышала хруст замка и вышла его встречать. Ему опять стало жалко ее – и в то же время в ее волнении ему показалось что-то мелкое, недостойное, безжалостно-равнодушное… ко всему, что кроме них было и жило вокруг… Он вздохнул и бросил шапку на вешалку.

Света молчала; руки ее были заложены за спину – остро торчала высокая грудь; он увидел, что висевшее у нее за спиной голубое пальто как будто мелко дрожит, – и понял, что она теребит его пальцами… Жалость хлынула водопадом, смывая все на своем пути, – он шагнул к ней и ласково погладил ее по плечу.

– Ну, не волнуйся… Пенсия ни от чего не зависит. Будут платить.

На слове «будут» она громко всхлипнула и припала к его груди. У него же на этих словах снова застыло сердце.

Они будут – а ты? Какое отношение это имеет к тебе?… О доплатах он ей ничего не сказал. Он сам еще твердо не знал, что надо делать; знал только, что что-то сделать ему придется.

– Ну, все, – сказал он бодро, ломая жгучее желание куда-нибудь убежать – не стоять рядом с ней, на месте, – неловко погладил ее по спине… и вдруг, не справившись с собою, отстранил ее и прошел быстро в комнату.

Все вокруг, знакомое и дорогое, было чужим и ненужным. Он сел на диван, привычно скрипнувший под его тяжестью, сплел руки, опершись локтями на колени, и низко опустил голову. Со двора пробивались счастливые детские крики. Сережка выглянул из своей комнаты: он уже успокоился, лицо его было радостно-озабоченным, в одной руке он держал бокорезы, в другой – моток двухжильного провода… Увидев провод, Николай нахмурился – разбежались все остальные мысли.

– Ты чего это собрался делать?

– Провод хочу удлинить. У меня грелка до тройника не достает.

Его передернуло – еле сдержался.

–. Значит так, – на одной ноте пророкотал он, – ложи провод и инструменты назад. К электричеству без меня близко не подходить!

– А…

– Все! – отрубил он – как будто ударили в бочку. – Увижу, что ковыряешься в электроприборах, – пеняй на себя: сниму все оборудование к чертовой матери! Пусть аквариум темный стоит.

Сережка надулся и побрел прочь из комнаты, ни слова не говоря. Он вовсе не был таким беспрекословно послушным (в обычное время Николай не был с ним строг, скорее даже – ругая себя – его баловал), но сейчас голос и взгляд отца его раздавили… Николай опустил голову и шепотом выматерился.

Он опять начал думать… но думать не получилось: мысли тяжко потолкались, поворочались в голове – и осели камнями где-то на дне сознания. Просто ему было плохо, даже физически плохо – массивное тело его как будто придавило его, он ощущал его не своим телом, а посторонней, гнетущей тяжестью… Сережка осторожно прошел в свою комнату, с аквариумной книгой под мышкой. Света на кухне приглушенно звенела посудой. Страшный удар нанесла ему жизнь… подлый удар, на который нельзя ответить, от которого нельзя защититься, – потому что не знаешь, как поступить. Он встал, подошел к окну. Мужиков во дворе уже было четверо: двое те же, третий Петька с нижнего этажа – тот, что гоняет жену, – и один незнакомый. Наверное, Петька привел. Полезли в карманы (Серега осторожно, поглядывая на стоящую у качелей жену), вынули по бумажке – Петька собрал, передал незнакомому, тот кивнул, повернулся – пошел… В одиннадцатый, наверное. Его вдруг охватила прямо-таки душераздирающая зависть – он даже негромко застонал, стиснув зубы. Спуститься бы сейчас во двор, вмазать пару стаканов в беседке, поговорить о работе, об Афгане, о «Спартаке», о повышении цен на красное… выйти покурить на крыльцо, с чувством снисходительной, ласковой гордости помахать рукой Светке, притворно грозящей пальцем в окно… а-а-а, йитить твою мать, – какая была жизнь!…

Мужики о чем-то разговаривали, струились дымки сигарет, Серегина болонка, увязая в снегу, бестолково носилась кругами… Николай отвернулся, медленно отошел от окна, снова сел на диван. На него тупо смотрело широкое, лоснящееся серым лицо телевизора. Нет, так жить нельзя… Так тебе и надо, загорелась злая холодная мысль. Пять минут своей серой вонючей жизни ты пожалел на то, чтобы найти Бирюкова и сказать ему о рубильнике. Так тебе и надо… за жизнь человеческую?! Ну не-ет, этого тебе будет мало. Был доволен собой? Радовался, какой ты хороший? Гордился, что не смотришь Немцову в рот? что Наташка предлагает себя, а ты щелкнешь ее по заду – и все? что ты такой сильный, что ломаешь себя?… Ты – г…Нет, я не г…! Другой бы вообще в ус не дул, думал бы только о том, чтобы о рубильнике никто не узнал! У-у, исусик… а ты не думаешь о том, чтобы никто не узнал, а все равно никто ничего не знает. Не знает. Не знает! – весело-злобно задразнился кто-то внутри него. Заземлил человека – и в кусты. Страдать о том, какой ты хороший… Да кем же это надо быть, чтобы врубить ток и уйти – уйти не предупредив?! А ведь ты его еще и не любил… ну, не то чтобы не любил… хуже – тебе было просто наплевать на него. А если бы на его месте была Светка?., да нет, при чем тут Светка, Светку он и представить на заводе не мог, – а вот, например, Гарик? Старый друг, с которым он вместе учился в школе – и которого Светка не приглашает на Новый год потому, что придут Васюковы… Васюков с разряженной как чайная кукла женой. Он представил своим сменщиком Гарика – это было легко, Гарик и работал слесарем-сборщиком на ТМЗ, – и ему стало жарко… он закрыл глаза – врубил выключатель, тут же родилась мысль: кабель под напряжением, а я ухожу, – на всякий случай надо предупредить Игоряшу, где его черти носят?! Гарика он предупредил бы, Бирюкова – нет. Не потому, что хотел Бирюкову зла, – просто Бирюков был для него – ничего. Пустое место в его жизни – есть он, нет его… Ну все, хватит. Он зло тряхнул головой. Давай – что делать? Пойти заявить? Кому? Ну, это уж найдется кому… Будет суд. Конечно, будет суд… надо было спросить у этой бабы-юриста, сколько за это дают… кроме возмещения вреда, или как там это называется. Да нет, как спросить, она ведь сразу догадалась бы… Он опять запутался, заметался. Так ты хочешь, чтобы все было шитокрыто, или чтобы дочка Бирюкова получила свое возмещение? Будет суд. Дадут… сколько дадут – год, два… три? Он вдруг увидел – сотканное из книг, кинофильмов, рассказов: черную тень судьи над длинным столом, равнодушный конвой с автоматами, раздавленную бритоголовую фигуру за перегородкой… колючую проволоку, перерезающую далекий заснеженный лес, концлагерные вышки в низком свинцовом небе, приземистый обледенелый барак, стылые физиономии уголовных… Он сморгнул; вокруг него было тихо, тепло; Светка позвякивала на кухне, Сережка плескал страницами в своей комнате… напротив него, на стене, висел старый – покойница мать подарила – темно-красный с цветами ковер, узорчатый тюль на окне серебрился в лучах осторожного зимнего света, за тюлевой вуалью на подоконнике смутно зеленели колючие головы кактусов… Стало страшно – даже дрогнули руки. На зону, в тюрьму?… Он встал, взял сигареты, открыл наружную дверь. Светка выглянула – прямо выскочила – из кухни: глаза ее были испуганы. Он закрыл дверь, закурил. Сигареты попались сырые, легкие зацепило только после третьей затяжки. Этажом ниже, у научных работников, игрушечно тявкал щенок. Целыми днями тявкает. На половине сигареты он немного успокоился. Да погоди ты сходить с ума… что ты, как баба. Бирюкову уже не поможешь ничем, кроме… возмещения причиненного вреда. Можно собрать в цехе деньги и добавить свои – все, которые лежат на сберкнижке. Те, которые отложены на мотоцикл. Тогда можно никуда не ходить… хотя это, конечно, мало. Но, в конце концов, юридически он, кажется, ни в чем не виноват… Ну, действительно, в чем? ну, не знаю… Он сошел по лестнице вниз, на площадку к окну. Мужиков во дворе уже не было – дождались гонца и засели в беседке. Сейчас пропускают по полстакана и говорят… о Бирюкове. Вдруг пошел крупный, как обрывки бумаги, медленный снег; все за окном зарябило. Какая-то женщина в синем пальто, в некрашеной кроличьей шапке-ушанке, шла под окном… машинально он проводил ее взглядом и вдруг узнал: жена Бирюкова. Она шла очень медленно, как будто с трудом раздвигая вязкую снежную пелену, – одинокое темное пятнышко в огромном белом дворе… жена Бирюкова – который напился и полез под напряжением в сеть. Пьяный дурак. Выпил водки на четыре с полтиной и оставил дочку сиротой на всю жизнь. И жену вдовой. «Вы разве ее не знаете? Ну как же, у нее муж напился, и его током убило. Сильно пил». – «А чья это девочка?» – «А это Леночка Бирюкова. У нее отца током убило – пьяным полез под ток». – «Я вам так скажу, прости меня Господи: черт с тобой, туда тебе и дорога, – но ты о ребенке подумал?» – «А ну-ка поди сюда. Дыхни. Что, по Бирюкову соскучился?» – «Товарищи! Я не могу обойти стороной нашей острейшей проблемы – пьянства. Все вы знаете о недавнем несчастном случае в пятом цехе, когда электромонтер Бирюков, находясь в состоянии опьянения, занялся ремонтом цепи, не выключив ток. Товарищи, в будущем году пьянству надо объявить решительный бой!» – «Это у тебя сменщик спьяну убился? А чего он, м…что ли?…» Николай, обжигая пальцы, всмятку раздавил догоревший до фильтра бычок – и быстро пошел наверх. Нет. Так нельзя. Бирюков мог быть пополам – но если бы он, Николай, не включил рубильник, ничего бы этого не было. Бирюков просто полез бы пьяным в обесточенную сеть. И все. И ничего не делать сейчас – нельзя. Ничего не делать – нехорошо. Неправильно. Нечестно. Подло.