Mea culpa[1]

– Чего это тебе дома не сидится?…

Николай перевел взгляд с наручных часов на цифровое табло над дверью. Все правильно: на нем было без десяти четыре, на руке без пяти – его старая «Радуга» всегда уходила. Сменщик Бирюков, сухопарый белобрысый мужик лет тридцати пяти, закрыл за собою дверь – погасло монотонное гудение цеха – и бросил на стул длинную и круглую, как батон колбасы, спортивную сумку.

– Сволочи, – непонятно-весело сказал он – останавливаясь перед вешалкой и с коротким текучим треском разнимая молнию своей серо-зеленой, с ядовито-оранжевым подбоем аляски. Куртка была уже старой: переливчатые ласы пятнали карманы и рукава. – Шестьдесят восьмой ходит как ему, суке, вздумается. В прошлый раз простоял полчаса – и опоздал на двадцать минут. Пришлось топать к старшей табельщице. Теперь выхожу как дурак на полчаса раньше.

– Попросил бы охрану, – сказал Николай. – Может, и пропустили бы.

Он не то чтобы не любил – скорее, без особой симпатии относился к сменщику Бирюкову – и сейчас даже слегка досадовал на его ранний приход… тем более что все равно прежде указанного в пропуске времени за проходную не выпустят. Выйти с территории завода (равно войти) можно было только три раза в день – утром, в обед и вечером. Сначала это его тяготило – на мебельной фабрике, где он работал раньше, на вахте сидели равнодушные ко всему старики (да и забор был как решето), – но он скоро привык. Платили здесь почти на полтинник больше.

– Их попросишь, – сказал Бирюков, вешая куртку – пару раз промахнулся петлей. – Ты чего, никогда не опаздывал? Набрали лимитчиков – во!… – Он открыл рот и постучал себя по сухому звонкому лбу. – Чему тут болеть? Кость!… Вот и поговори с ними.

Он размашисто (был он высок, длинноног, с широкими, прямоугольно очерченными плечами) подошел к столу и протянул Николаю руку. Николай в душе удивился: сменщик редко здоровался за руку, он вообще был сухим, малоразговорчивым человеком, большей частью открывавшим тонкогубый бесцветный рот лишь затем, чтобы вяло ругнуть начальство, – и пожал ему руку, приподнявшись со стула. При этом он уловил слабый, но свежий – не перегарный – запах спиртного. Вслух он, конечно, ничего не сказал – отношения были не те, – но, видимо, слишком пристально взглянул Бирюкову в лицо – потому что тот, наверное, почувствовав это, охотно сказал:

– Перебрали вчера с приятелем. Сегодня чуть не умер, все утро пивом оттягивался. После обеда соснул, проснулся – опять голова болит. Ну и… принял сто пятьдесят. Представляешь, какими мы были вчера – если бутылка осталась?!

Этим, конечно, и объяснялась непривычная разговорчивость Бирюкова… но именно то, что этим в нем обнаруживались неожиданно обыденные человеческие черты – перебрал накануне, весь день болел, опохмелился (а Николай раньше думал, что сменщик вовсе не пьет – вобла такая…), – приятно удивило Николая, и он – тем более под настроение окончания смены – широко улыбнулся.

– Бывает, – сочувственно сказал он. – Сам третьего дня болел. Перед сменой хотел поправиться – ну его к черту, с дурной головой сидеть, – так жена не дала. У тебя-то как?

– Моя ничего. Да ее и дома-то не было. В библиотеку свою ушла.

– В библиотеку?

– Ну да. Она у меня библиотекарем. Знаешь, за рыбным?

– Знаю. Так она что же… институт кончила? – Николай откуда-то помнил, что есть такой – библиотечный институт. Сам он в библиотеку уже лет двадцать как не ходил, – но со школьного детства помнил, уважал и отчего-то жалел женщин-библиотекарей.

– Не. Техникум.

– Платят им мало, – сочувственно сказал Николай.

– Уборщица столько же получает. Так сейчас ни одна уборщица на одной ставке не сидит: два часа в одной конторе махнет, два в другой – вот тебе и сто пятьдесят. И везде грязь непролазная.

Николай покивал головой, доброжелательно глядя на Бирюкова. Несколько слов такого вот раз в год отмякающего сухаря радуют больше, чем ежедневный привычный треск какого-нибудь Сашки Борзова. Добродушно он подумал о том, что лучше бы сменщик пребывал в таком настроении не в начале, а в конце своей смены (они менялись дежурствами каждый квартал, и тогда Николай заступал Бирюкова): сколько раз его равнодушно-угрюмое, с глубоко спрятанными глазами лицо навевало на Николая тоску – и это перед началом восьмичасового дежурства… Бирюков посмотрел на свои электронные, с нержавеющим ребристым браслетом часы (как-то неуместно нарядные рядом с махрово обтрепавшимся рукавом его фланелевой, унылого цвета рубахи) и энергично мотнул головой.

– Вот так и буду теперь за полчаса приходить. Два опоздания – долой пятьдесят процентов.

Нормальный парень, подумал Николай. В конце концов, почему человек должен стрекотать как сорока? А если он нелюдим – то что, сразу плохой человек? Он знал Бирюкова пять лет – с тех пор, как пришел на завод; жили они в одном доме – Николай в первом, Бирюков в последнем подъезде, знал в лицо и его жену – симпатичную сероглазую женщину, которая летом (она носила тесные платья) даже его волновала… Он вдруг понял, что кроме молчаливости и угрюмоватого выражения белесого, худого лица не замечал за Бирюковым ничего дурного (а разве это дурное?…) – и в то же время всегда относился к нему прохладнее, чем, например, к третьему сменщику, Савватееву, или к тому же Петьке Безрукову с четвертого этажа, – потому что Петька всегда улыбался матрешкой и весело и вместе с тем уважительно здоровался с Николаем – и это непонятно перевешивало то, что Петька, напившись пьяным, нередко гонял по подъезду свою маленькую и толстую, но удивительно – ртутным шариком – подвижную жену (Николаю иногда приходилось спускаться)… Ведь если подумать, полный идиотизм: даже в книжках с упоением описывают людей, которые одновременно с добрыми совершают ну просто дикие дурные поступки, – авторы даже с гордостью, с любовью какой-то подчеркивают, что вот, мол, – живые, грешные люди! – как в этой книжке, по которой поставили фильм… «Тени исчезают в полдень»: там этот Фрол – ну, совершенный м…, ему за одни его издевательства над бабами надо было руки-ноги повыдергать, но автор – прямо чувствуется – восемьсот страниц не нарадуется на него (сам, наверное, такой же как этот Фрол… жизнелюб). Или этот… Гришка из «Тихого Дона»? – вообще дебильный какой-то. Когда по школьной программе читал, половину его поступков не понял: то он красных рубит, то белых, то любит Аксинью, то наплевать на нее… похож на Витьку из лакокрасочного, так тот на учете. Потому и не сядет никак… да, так вот: а человек правильный, но сухой – преподносится как бесчувственная зануда. То есть для того чтобы вызвать симпатию, надо сначала дать кому-нибудь по голове и желательно проломить – а потом раскаяться и исправиться (обычно когда тебе под шестьдесят – и сил уже ни на головы, ни на баб не осталось)… А Бирюков ходит себе, зла никому не делает, только молчит – и все сразу: «себе на уме», «в тихом омуте», «вобла»… и он, Николай, в том числе. Он откинулся в кресле, вскрикнувшем под его тяжестью, – недовольный собой. Бирюков – совершенно преобразившись лицом – засмеялся.

– Ты поосторожней, Колян, кресло сломаешь. На чем я буду сидеть? В тебе, поди, килограммов сто с гаком?

– Девяносто четыре, – сказал Николай. – Не сломаю. А вот ты поаккуратней дыши на Немцова.

– Ладно, – сказал Бирюков и застрял в рукаве вылинявшего халата. – Ну, что там у тебя… все в порядке?

– Все о'кей. На втором, правда, что-то предохранители стали часто лететь. Я уже третий за месяц меняю.

– И я менял один раз, – оживился Бирюков. – В понедельник.

– Где-то коротит. Я сегодня посмотрел краем глаза… завтра еще посмотрю.

– Ладно, – сказал Бирюков. – Я проверю. – Он взглянул на часы. – Четыре минуты тебе осталось. Ну, я пошел.

– Давай.

Он расписался в книге регистрации показаний, захлопнул ее и откинулся на спинку глубокого кресла. Кресло было удобным, мягким – обнимающим тело, – из кабинета директора: когда списывали кабинетную мебель, Наташка из АХО разрешила забрать. Так… Завтра уже четверг. Еще день – и суббота. Что делать в субботу? Сережка просится на птичий рынок… ладно, поедем на рынок. Цены у этих рыбоводов, конечно, дикие – стебель какой-то болотной травы полтора рубля. Да я вам задаром из Тимирязевки таких наковыряю мешок… но Сережка говорит, что это не то. Ладно. Увлекся аквариумом не на шутку, одних книжек по этому делу купили штук пять. Может, будет биологом… работа чистая, головой, это из меня ни хрена не вышло. Электрик. А в школе учился хорошо… по крайней мере, многие из тех, кто окончил институт, учились хуже меня. По блату прошли: Петька Круг ликов в Бауманский, у него там батя преподавал, Тиша в педагогический… ну, в педагогический и я бы прошел, туда мужиков сетями ловили. Надо было после армии идти… не пошел. Ну и хрен с ним. Зато сейчас они на сто пятьдесят сидят, а я две с половиной выколачиваю. И электромонтер – это тоже не землю копать.