— Николай Евграфович, что вы казнитесь? Вас знают все марксисты России. Никто из них не верит Юхоцкому.

— Ладно, не утешайте. Оставьте меня. Я полежу.

— Хорошо, ложитесь. — Ляховский поднялся, вышел на крылечко.

Николай Евграфович вскочил с табуретки, догнал его, придержал за руку.

— Яша, дорогой, не обижайтесь. Это я сгоряча. Мы друзья. У нас общее дело. Оно дороже всего. Оно бессмертно. Понимаете, бессмертно!

Был праздник. По Большой улице ходили кучками принаряженные девушки и парни. Старики сидели у калиток на лавочках и пристально рассматривали прогуливающихся. Николай Евграфович дошёл до нижнего конца улицы и оказался на берегу, у переправы. Он сел на перила причального паромного настила и стал смотреть за реку, туда, где в Лену впадала Куленга. Там где-то, на этой мало кому знакомой речке, в десяти верстах отсюда, в деревне Шеметово, живут и работают, грустят и веселятся, плачут и поют его добрые знакомые. Матрёна Ивановна, может быть, полет сейчас пшеницу и поёт какую-нибудь протяжную, тоскливую песню. Господи! Как она тогда пела!

Сидя на шатких перилах, он пытался вспомнить мотив той грустной песни. «Закатилось красное солнышко за тёмные, ой, за тёмные за леса…» Он пробовал тихонько петь, но так и не смог восстановить мелодию. Спрыгнул с перил, пошёл по берегу домой.

Во дворе, у крыльца хозяйской избы, играла камешками худенькая болезненная девочка, которую Николай Евграфович учил зимой грамоте.

— А к вам дядя Андрей приходил, — сказала она.

— Андрей Матвеевич?

— Ага.

— Доченька, ты отнесёшь ему вечером записку? Хорошо?

— Давайте.

— Записка будет у меня на столе. Возьмёшь и отнесёшь. Только вечером. Поняла? — Николай Евграфович погладил её по голове. Потом вошёл в свою пустую избушку, выдвинул из-под стола корзину с рукописью, достал револьвер и сунул его в карман брюк. Взял чистый лист бумаги, сел на табуретку, набросал прощальную записку Андрею Матвеевичу и Людмиле Степановне. Подписал: «Ваш И. Федосеев».

И ниже добавил ещё одну строку: «Рукопись прошу передать Ляховскому для Кржижановского». Выдвинув ящик стола, он увидел подаренное Машей овальное зеркальце и поднёс его к лицу. Да, Яков прав. Лица нет, одна бородка. И большие глаза под очками, удивительно спокойные. Ну что ж, дружище, прощай. Жил ты, надо сказать, неплохо, сумей неплохо умереть. Спокойно, мужественно. Ты уходишь, но дело, которому отдал все силы, продолжат другие, здоровые, сильные. Жизнь вечна.

Он положил зеркальце в стол, взял гребешок, причесал волосы, поднялся, окинул взглядом своё жилище, вышел, сбежал с крылечка и быстро прошёл по двору. Девочка играла уже за калиткой. Он ещё раз погладил её по голове и торопливо зашагал по набережной. Дойдя до проулка, оглянулся, девочка смотрела ему вслед. Он помахал ей рукой.

На Большой улице было людно. Николай Евграфович, пересекая её, одёрнул полотняную белую косоворотку, чтоб никто не заметил выпуклого и оттянутого брючного кармана.

Городок остался позади. Николай Евграфович шёл по распадку, по мягкой пыльной дороге, рассекавшей прямой линией овсяное поле купца Купцова. Веял ветерок, и по обеим сторонам дороги бежали, тихо шелестя, серебристо-зелёные волны. На горе, в сосновом бору, куковала запоздалая кукушка, и под печальные звуки вспомнился наконец мотив шеметовской песни. «Закатилось красное солнышко за тёмные, ой, за тёмные за леса…»

Сзади послышался крик. Николай Евграфович обернулся и увидел бегущих за ним Лежаву, его жену и Гольдберга. Девочка поспешила с передачей записки. Неужели всё лопнуло? Нет, решение должно быть выполнено. Николай Евграфович свернул с дороги и побежал наискосок по овсяному полю в лес, на горку. Врезавшись в сосновый бор, он остановился, выхватил из кармана револьвер, повернул его дулом к сердцу, поднял курок и нажал на спуск.

Доктор Ляховский сразу же послал письмо Владимиру Ильичу. Оно пришло в Шушенское через три недели. Владимир Ильич сидел в это время над своей книгой о рынках. Прочитав верхоленское письмо, он рванулся из-за стола и закружил по комнате. Дом был пуст. Надежда Константиновна ушла с матерью за грибами, и поговорить было не с кем. Владимир Ильич выбежал во двор и нервно зашагал по дорожке между рядами кольев, увитых зелёным хмелем. Не успокаивал и этот импровизированный садик. Ах, Николай Евграфович! Стойко переносил все невзгоды, а тут не выдержал. Болезнь подкосила. Болезнь и наглая клевета. Нет человека. Большого, необыкновенно талантливого. Ушёл. И в такое время ушёл! Очень будет не хватать его в битвах. Корзину с рукописью просил отправить Кржижановскому. Дойдёт ли она? Необходимо съездить в Минусинск и поговорить с Глебом. Вот закончить книгу и поехать. Надо спешить.

Владимир Ильич вернулся к столу. В этот день писать ему было трудно, но назавтра и все последующие дни он работал ещё более упорно, чем раньше. В начале августа он закончил вчерне книгу и принялся отделывать первую главу. Надежда Константиповна переписывала готовые страницы в тетрадь, чтобы послать её потом в Подольск Анне Ильиничне, которая с нетерпением ждала рукопись и уже договаривалась с петербургскими издателями.

Когда Надежда Константиновна предложила мужу поехать в Минусинск подлечить зубы, он с радостью согласился. Да, да, надо воспользоваться случаем и вырваться дня на два. Не так уж сильна эта зубная боль, но в Минусинске Кржижановский и Старков, а встреча с ними необходима. Может быть, в окружной столице не окажется дантиста, и тогда будет основание вытребовать у енисейского губернатора поездку и в Красноярск. Туда недавно прибыла Аполлинария Якубова, член «Союза борьбы». Там сейчас и петербургские студенты, молодые марксисты. Они поступили на службу в железнодорожное депо, и неплохо было бы помочь им организовать рабочий кружок. В дорогу.

Владимир Ильич укатил на выездной крестьянской одноколке в Минусинск.

Попросив возницу-попутчика остановиться у почтовой конторы, он перемахнул через борт брички, сбил ладонью с лацканов пиджака пыль, встряхнул помятую шляпу и взбежал на крыльцо. Почта. Сюда, в Минусинский округ, в Шушенское, приходят письма революционеров со всех концов России. Даже из-за границы.

Владимир Ильич подошёл к седоусому чиновнику, сидящему за барьером.

— Скажите, пожалуйста, нет ли писем в Шушенское? Ульянову.

Седоусый взял стопку конвертов, перебрал их и два отложил.

— Есть.

— Разрешите их получить?

— Что, не терпится? Завтра вручит вам почтальон.

— Но зачем же ему везти лишний груз?

Чиновник усмехнулся и подал письма. Одно из них было из Подольска, от Анюты, другое — ил Архангельска, от Михаила Григорьева. Владимир Ильич вскрыл на ходу подольское, пробежал глазами по знакомым строкам. Ничего нового, Анюта по-прежнему ждёт рукопись, от петербургских издателей ответа ещё не получила. Ну-ка, что в Архангельске? Владимир Ильич вынул другое письмо и, остановившись, прочитал. Что, что? Он прочитал письмо снова. Покончила с собой Мария Германовна. Ужасная трагедия. Вторая жертва. Чёрт знает что такое!

Очнувшись, Владимир Ильич пошёл в музей. Этот всемирно известный музей, созданный провизором Николаем Михаиловичем Мартьяновым, был не только культурным центром округа, но и тайным клубом ссыльных революционеров и просветителей. В музее собирались и народники, и народовольцы, и польские повстанцы, и марксисты — борцы молодого племени. Тут вероятнее всего было застать Глеба Кржижановского и Василия Старкова.

Владимир Ильич, не дойдя до парадного входа, свернул во двор, а оттуда проник в читальный зал библиотеки. Да, Глеб и Василий были здесь. С ними за чёрным столом, стоящим посреди зала, сидели старый народоволец Аркадий Тырков и бывший каторжанин Феликс Кон. Все встали, сдержанно поздоровались и опять сели, а Феликс Яковлевич вышел в большой зал, побыл там минуту, вернулся и плотно закрыл за собой дверь.