— Молод летами, да стар делами, — сказал Сомов, — Талант. Большой талант.

— Господин Сомов, мне неприятно вас слушать. Простите, пожалуйста. — Николай поклонился Четверговой и вышел. В соседней комнате к нему подбежал Ягодкин.

— Ну как? Какова подготовка?

— Ты постарался, — скапал Николай.

— Собралось уже человек восемьдесят. Это сорок рублей. Есть что послать в Сибирь. И главное — редко кто догадывается, кем организована вечеринка. Подозревают народников. Ты чем-то расстроен?

Николай молчал. Он всё ещё видел перед собой растерявшегося Сомова. Бедный старик. Зачем было так его обрывать? Тот, рыжеволосый, тоже его обидел.

— Что с тобой? — сказал Ягодкин. — Какая-то неприятность?

— Нет, всё хорошо, Костя.

Ягодкин убежал. Николай минут десять бродил по комнатам и никак не мог успокоиться. Потом пошёл к Сомову, попросил у него при Четверговой прощения и сразу повеселел.

Студенты перемешались. Университет, ветеринарный институт, повивальный, духовная академия, фельдшерская школа — всё стало одним целым. Даже гордые народовольцы, посидев отдельной компанией, разбрелись и растворились в молодёжной толчее.

В большой комнате не смолкали колокольчиковые звуки аристона, и круг танцующих постепенно увеличивался, оттесняя споривших философов. В углу, за стойкой, сооружённой из двух столов, какой-то парень, очень похожий на Пешкова, торговал конфетами, печеньем, орехами и портером.

Было уже тесно, а из прихожей все входили по одному люди. Николай присматривался к незнакомым студентам, надеясь в ком-нибудь из них признать Ульянова, по пока никто не напоминал того человека, который представлялся по рассказам товарищей.

Явился Гурий Плетнёв с гармошкой.

— Приветствую, братцы студенты! — крикнул он. Друзья, в сен день блатсловенный забвенью бросим суеты. А ну, остановите эту машину. Он показал на аристон. — К чёрту ваш мёртвый металлический диск! Послушайте живой голос моей старушки.

— Гурий, милый, просим!

Ему поставили стул, он сел на него, набросил на плечо ремень гармошки.

— Что вам, братцы?

— Плясовую.

Гурий улыбнулся, подмигнул кому-то и с маху, без разгона, ударил «барыню». И сразу все расступились, а на круг вылетела курсистка Поля, народница, недавно вступившая в марксистский кружок. Она вскинула руки и понеслась, понеслась, развевая юбку. Плясала она отчаянно, с лихим пристуком, и Николаю казалось, что она и здесь отстаивает самобытность деревни, как отстаивала её когда-то в горячем споре на квартире Васильева. Подлетев к одному из философов, невольно засмотревшемуся на её мелькающие красные сафьяновые сапожки, она изогнулась перед ним, избоченилась и зовуще протянула к нему руки, и тот не выдержал, прыгнул в круг и пошёл откалывать трепака, и задрожала вся комната, а замигала висевшая под потолком бельгийская лампа, и Плетнёв, откинув, как скачущая пристяжка, голову в сторону, ещё яростнее принялся терзать свою гармошку, и эта старенькая двухрядка залилась бешеными звуками, и Николаю захотелось тоже броситься в круг, и он пожалел, что не научился плясать.

Гармошка, точно захлебнувшись, внезапно смолкла. Плетнёв поднялся, поставил её на стул и подошёл к Николаю, уже будничный, даже жалкий в своей обтрёпанной одежонке. Трудно было поверить, что он может так играть, что в это тщедушное тело вложено столько неистового веселья.

— Сильный ты человек, — сказал Николай. — Вот и в «Крестах» посидел, а не сдал.

— Нет, братец, — сказал Гурий, — «Кресты»-то здорово меня надломили. Жуткая тюрьма. Новая, образцовая. Не советую туда попадать.

— Посмотри вон на того парня, — показал Николай. — Вон, за стойкой.

— Ну, вижу, а что?

— Кого он тебе напоминает?

— Чёрт, какое сходство! Настоящий Алёша Пешков. А что, Алексей вполне мог быть сейчас здесь. Дёрен ков послал бы его сюда с корзиной. С брошюрками под сдобой.

— Он ведь не только разносил брошюры. Оказывается, слушал лекции Бутлерова в университете.

— Знаешь, моя почта, вероятно, блокируется. Не может быть, чтоб Алёша не прислал мне ни одного письма. В прошлом году, когда печатали ваши листовки, мы здорово с ним сдружились.

— Как же ты отпустил его?

— Недосмотрел. Подвернулся этот кудрявый Ромась и утащил его в деревню просвещать мужиков. Тут меня вскоре заарестовали, а то бы можно разыскать.

— Потеряли такого парня.

— Не беспокойся, он не потеряется. Когда-нибудь зашумят о нём.

— Говорят, работает на дороге. Под Царицыном. Ведёт кружок.

— Братец, ты плохо осведомлён. Почаще надо обращаться к Плетневу. Плетнёв всегда даст свеженькую справочку. Пешков уже в Нижнем.

— Да что ты говоришь!

— Да, на днях приехал. В Москве побывал. Заходил к Толстому, да не застал его дома.

— Значит, теперь можно с ним связаться?

— Попробуем.

Кто-то завёл опять аристон. К Николаю подошла Аня и повела его танцевать вальс.

— Тряхни стариной, — сказала она. — Когда-то ведь ты был блестящим танцором.

— Мне неловко в таком костюме, — сказал Николай.

— Ну, сегодня ты выглядишь вполне прилично.

Они спокойно вальсировали в центре круга, никому не мешали, и никто не мешал им.

— Поля-то, Поля! — сказала Аня. — Видел?

— Видел. Прямо искры из-под каблуков. Горячая. И жаждет простора. Не напрасно рвалась в деревню. Но там не стала бы так отплясывать. Там сейчас не пляшут, а стонут. Мгновенно сникла бы. А где её подруга?

— Соня? Здесь. Слушает стихи Надсона. Читает какой-то из духовной академии. В соседней комнате.

— Аня, где бы нам найти дачу?

— Дачу? Ты что это?

— Ну, не дачу, а просто сельскую квартирку. Надо нам забраться на лето в деревню. Будем печатать Энгельса и Каутского. Санин будет переводить, Скворцов — редактировать, а мы с тобой печатать.

Ягодкина возьмём, можно ещё кого-нибудь. Я познакомился с наборщиками, обещают достать шрифт. Нужно надёжное укрытие. У тебя ничего нет на примете?

— Надо подумать. Хочешь на Каспий? К моим родным?

— Нет, надо найти местечко под Казанью.

— Тут у меня нет знакомых… Ой, есть, есть! В Ключищах живёт моя подруга. Земская акушерка. Снимает целый домик да ещё флигелёк.

— Чудесно, Аня, это чудесно!

— Тише.

— Аня, ты съездишь к ней? А?

— Съезжу, съезжу.

— Знаешь, у меня намечается ещё одна большая работа. Я ведь в программной комиссии. Возложили на меня теоретическую часть. В мае должен представить проект. Стал изучать крестьянский вопрос и залез в дебри. Захватила история русской общины. Появились кое-какие мысли. Кажется, стоящие. Ворочаются, не дают покоя. Эх, если бы вышло с этими Ключищами!

— Думаю, выйдет.

— Аня, мы заживём чертовски интересно. Тишина, уединённая работа, общение с мужиками. И цветы. Полевые цветы! Давай выпьем бутылку портера.

— Ты получил за уроки?

— Да, получил.

— Возьми лучше конфэт. Я буду с подругами. Вон там, в том углу.

У буфета Николай столкнулся с юным Христом из духовной академии. Он стоял у стойки с портерной бутылкой и кружкой.

— Честь имею, — сказал он, слегка наклонившись. — Ну как, воины? Не вырвали ещё победного венца из рук олимпийцев?

— Никак не можем добраться до Олимпа. — Николай попросил у продавца фунт конфет и повернулся к юноше с бородой. — А вы всё ещё с Буддой живёте?

— Да, с ним спокойнее.

— Желаю счастливого сна. Не пробуждайтесь.

— Пакетиков нет, — сказал продавец. — Позволите подать в тарелке?

— Не возражаю.

— Не хотите ли портера? — сказал бородатый юноша.

— Спасибо, не хочу. — Николай взял тарелку с конфетами и пошёл к девицам, но его остановил Ягодкин.

— Появился Ульянов. Там он, в маленькой комнате.

В маленькой комнате Ульянова не оказалось. Не оказалось его и в других.

— Ушёл, — сказал Ягодкин.

— Что же он так скоро покинул вечеринку? — сказал Николай.

Они стояли у стены в большой комнате и гадали, почему так поспешно ушёл Ульянов.