Дядя возразил:
— Единственный, кто суда достоин. Срам-воевода: в лицо — мир, в спину — нож! По его слову убит наместник. За его вину — беда многим.
Юрию нечего было возразить, ибо, усмиряя Торжок, не участвовал в розыске.
Повечеряли. На ночь были приглашены в среднюю горницу. Там ждали уставших перины пуховые.
— О-о-о! — вытянулся под покровом разоблачившийся Юрий.
Владимир Андреевич долго ворочался. В конце концов обратился к племяннику:
— Я ведь, Юря, давеча не все смерти тебе назвал. Вместе поскорбели о тех, кого знаешь. Теперь же скорблю о своем знакомце, о коем не ведаешь.
— О ком таком? — сонно спросил Юрий.
— Перед нашим отбытием, — начал Храбрый, — приходили ко мне два посланца из Новгорода. Искали мирное докончание с твоим братом. Ни на чем не сошлись. Потому и не беспокоил тебя пустым делом.
— Странные, упрямые люди: что возьмут себе в голову, от того их не отведешь никак.
— Посол Сильвестр Шибалкинич прозвищем Секира меня известил: блаженный Никола Кочанов окончил земное поприще!
— Умер юродивый. Что тебе до него?
Дядюшка, видимо, хотел выговориться:
— Никола — из почетной семьи. Рано снискал уважение среди вельмож и народа. Однако, желая избежать славы, принял на себя подвиг юродства. Подобно безумному, скитался по улицам, терпеливо сносил ругательства, а иногда и побои. Впрочем, всегда был на Софийской стороне, не переходил по Великому мосту через Волхов на Торговую. Оттуда гнал его другой юрод, Федор: «Не ходи ко мне, живи у себя!» Оба показывали вид непримиримой вражды, обличая постоянную распрю двух новгородских частей. Однажды Никола, гонимый Федором, перебежал Волхов, как по суше, кидая в противника капустными кочанами. Оттого и прозвали Кочановым.
— Что-то слышал, — вспомнил Юрий, — когда был у волхва Мины Гробова.
— В Новгороде невозможно о Николе не слышать, — заметил Серпуховской. — Посадник рассказывал, как пригласил на пир вящих людей, позвал и блаженного. А тот был побит, прогнан слугами. Гости пришли, — в погребах ни капли вина, бочки с медом пусты. Тут-то хозяин велел отыскать юродивого. Едва подвижник взошел, послали за напитками в погреб. А там все полно, как прежде… И вот нежданно-негаданно узнаю: нет Николы!
— Душа его во благих водворится, — еле проговорил усталый Юрий.
Вдруг дядюшка шумно зашептал:
— При последней встрече блаженный открыл мне тайну: жить буду еще осьмнадцать лет.
— Не верь. Больше проживешь. Ты, как дуб!
— Не сие главное, — прервал Храбрый. — Ни о чем я не спрашивал юрода. Сам надумал открыть, провидец. Напоследок изрек страшное, достойное размышлений.
— Что? — невольно вздрогнул Юрий.
— Таковы слова говорил Никола: «Ты помрешь в дружбе с племянником. Твой племянник с племянником — во вражде. Вражда вынет очи, стравит яства…» Слышишь меня, Юря?
Князь молчал. К своему страху лишился речи. Хотел высказать суровое несогласие и не мог. Дядюшка счел, что он спит, и сам задремал. Слишком тяжелый день был у него за плечами.
Юрий слушал богатырский храп Храброго и размышлял. Он понял, какого племянника имел в виду юрод Никола, когда говорил о грядущей страшной вражде. Не у Василия, лишь у него, Юрия, может случиться пря с тем племянником, коего еще нет на свете. И возникал перед мысленным взором белый поток бороды волхва Мины Гробова, слышался его гулкий голос: «Родит тебе трех сынов… первый будет ослеплен, второй отравлен, третий умрет невесть от чего».
Юрий не просто заснул, — замер, как убитый этими предсказаниями.
Солнечный день уничтожил ночные страхи. Дал светлые мысли, бодрое настроение. Пришли на ум наказы Семена Морозова. Книжной мудрости, рассудительный человек, он всегда убеждал не верить прозрениям, ибо, чтобы предвидеть событие, нужно знать целый ряд других обстоятельств, порой до удивления случайных, благодаря коим произойдет предреченное. Морозов не предрекал, лишь предостерегал от чего-либо. Допустим, не делай худа: из худого не вызревает доброе.
Эти мысли — плод долгого пути в седле — Юрий в Волоке Ламском высказал дядюшке. Владимир Андреевич был хмур и неразговорчив. За ужином едва вкусил пряженые[50] пироги с сельдью да с сигами, переложенные блинцами. На разглагольствования племянника ответил словами подблюдной песни:
— Кому вынется, тому сбудется.
Юрьево легкодумие было вспугнуто криками за окном:
— На-а-а-ддай шагу!.. Пшел! Пшел!
Новоторжские полонянники, нет, преступники. Шествуют на государев суд.
Юрий встал, растворил раму, высунулся, несмотря на охвативший хлесткий холод…
Среди гонимых увидел Сорокоума Копыту. Он уже не был выше товарищей. Платье — обноски, непокрытая голова упала на грудь, пожухлые усы свесились…
Князь поспешил перевести взор на других.
— Скольким предстоит путь обратно? Не все же семьдесят виноваты! — вслух подумал он.
Дядя промолчал.
В Москву въехали поутру, отдохнув в селе Дубосеково. У Сретенских ворот аргамак Владимира Храброго споткнулся на новом мосту через ров, коим еще с прошлой осени замыслили окружить Белокаменную. Копали шириной в сажень, глубиной в рост человека. Начали от Кучкова поля, кончили у Москвы-реки. Много убытка людям учинилось от того рва, ибо пролагался он через дворы, приходилось разметывать терема и дома на его пути. Юрий спросил дядюшку, кто из молодых бояр, из двух Иванов, Всеволож или Кошка, подали мысль великому князю об этаком укреплении столицы. Владимир Андреевич не ответил.
Расстались на Великокняжеской площади у соборов. Дядя отправился в златоверхий терем, племянник — в свой дом, что на горе у Водяных ворот. Здесь была усадьба ему пожалована по возвращенье из Нижнего. Давно мечталось о своем, отдельном жилище. Василий понял брата: должна же быть у второго по старшинству князя московского собственная хоромина в Каменном городе.
Перед тем, как расстаться с дядей, едучи еще Спасской улицей, Юрий дивился многолюдству в Кремле и тому, что звонят все колокола. Можно было подумать: встречают с подобающим торжеством победителей новгородской замятии, захвативших Торжок. Но нет, не к ним обращены лица вышедших на улицы горожан, не спешат поздравить и троекратно облобызать ни сам государь, ни бояре. Юрий привлек внимание Владимира Храброго к этой суете. Тот молча махнул рукой. На том и разъехались.
Уже у своих ворот князь заметил, что оружничий Асай Карачурин на своем мерине улизнул куда-то. Ах, вон едет, — щелки глаз блещут радостью, рот до ушей.
— Ба-а-альшой праздник, Гюргибек! Три ордынских мурзы явились служить Москве. Сейчас их крестят в русскую веру.
Юрий не успел расспросить татарина о его земляках. На широком дворе князя встретил сосед по усадьбе, Данило Чешко. Неприметный среди великокняжеского боярства, Чешко нравился Юрию рассудительностью, невозмутимым спокойствием, постоянной готовностью услужить. Вот и сейчас поздоровался, склонясь, как перед своим господином, принял княжеское корзно, собрался было нести на хозяйский верх. Юрий удержал:
— Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.
Еще непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в вида шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведет прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.
— Со дня на день ждал твоего приезда, княже, — сообщил Чешко. — Решил проверить, все ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал полную исправность.
— Матюша — трудник! — похвалил домоправителя князь.
Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:
— Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.
