Обычно никто не отказывался участвовать в этих вечерах, зная, что в следующий раз ему также придется обратиться за помощью к друзьям, товарищам по несчастью. Единственный, кто ни разу ни в одном вечере не участвовал, — это Шаляпин.

Постепенно, однако, эти вечера стали сходить на нет и устраиваться все реже. Многие из эмигрантов, имевших средства вначале, разорились, распространять билеты стало все труднее, и вручались они почти насильно.

Вот горькое письмо Марины Цветаевой к моей матери:

«Париж, 21-го января 1926 г.

Многоуважаемая Елизавета Маврикиевна,

Сердечное спасибо за добрую волю к земным делам человека, которого Вы совсем не знаете, а именно — за неблагодарное дело продажи билетов на вечер стихов.

Я знаю, что ни до стихов, ни до поэтов никому нет дела, — даже не роскошь — скучное развлечение.

— Тем ценнее участие и сочувствие. —

Прилагаю приглашение на вечер Вам и супругу.

  С сердечной благодарностью

     Марина Цветаева».

И письмо А. М. Ремизова к Куприну с просьбой помочь привлечь пресыщенную публику:

«22.4.27 г.

Великая пятница.

Дорогой Александр Иванович!

Если возможно, в Русскую газету дайте заметку о моем вечере. Я просил знакомых из „Пос. Нов.“ и „Возрож.“, но там „своeja руки подчерка стесняются“.

Прилагаю программу.

     Кланяюсь Елизавете Маврикиевне».

Вот и эта программа вечера чтения Ремизова 29 апреля 1927 года, в которой нет уже «громких» имен, нет известных певиц или балерин:

Одно время русским писателям-эмигрантам помогало чешское правительство, а потом сербское. Помогал также известный в кругах русской эмиграции некий «король жемчуга» Леонард Розенталь. Существовала легенда, что начал он свое колоссальное богатство с того, что мальчиком в ресторане, открывая устрицы, в одной из раковин нашел жемчужину.

Розенталь сам считал себя немного причастным к литературе, написал и издал на свои средства две книги с прекрасными иллюстрациями. Писателям он помогал материально, а у других эмигрантов охотно покупал оставшиеся драгоценности, в особенности жемчуг. В своем особняке он часто устраивал приемы, куда приглашались сливки русской эмиграции. Впоследствии Леонард Розенталь помог моей матери открыть переплетную мастерскую.

Все житейские невзгоды целиком легли на плечи моей маленькой мамы — все неприятные хлопоты, переговоры, все муки за неоплаченные долги и добывание денег «из-под земли» не только для нашей семьи, но и для еще больше нуждающихся друзей и знакомых. Это было в полном смысле слова каждодневное самопожертвование, отдача всех своих сил, души и сердца. И полное отсутствие эгоизма.

Мама видела, как трудно отцу было писать на чужбине, высасывать, по его выражению, темы из пальца, и как непостоянны были мои заработки. Чтобы как-то выйти из положения, она решила заняться коммерцией.

В 1926 году, вместе с профессиональным мастером-переплетчиком и маленьким подмастерьем, мама открыла переплетную мастерскую. На маме лежала обязанность не только финансирования машин и сырья, но и сбор заказов, которых было много. Компаньон оказался пьяницей и часто не выполнял заказов. Подмастерье поранил себя резцом, и пришлось платить за его длительное лечение.

Отец, который никогда не обращал внимания на одежду, теперь радовался, как ребенок, новому костюму, галстуку. Помню, как, побрившись и нарядившись, он приходил в мою комнату за одобрением и поцелуем. Иногда он приносил скромный букетик и дарил его мне с таким, например, четверостишием:

Однажды мы были приглашены на светский ужин к знакомым французам. Мама осталась дома, снабдив меня и папу пятьюдесятью франками, что было в то время суммой порядочной. За столом я сидела напротив отца и в душе смеялась, увидев, что соседкой его оказалась очень древняя маркиза. Я знала, что отец любил ухаживать за хорошенькими женщинами. Потом я сама увлеклась разговором и перестала наблюдать за отцом, но вдруг, посмотрев в его сторону, я увидала лицо старухи и ахнула: отец, как видно, говорил ей комплименты. Она порозовела, помолодела, как будто ее коснулась волшебная палочка, и я поняла, что сердце женщины никогда не стареет. Потом нам пришлось идти пешком через весь город, так как отец широким жестом отдал наши пятьдесят франков на чай наглому лакею, который с брезгливой усмешкой подал нам наши старенькие пальто.

В 1928 году в Сербии под покровительством короля Александра был организован съезд писателей-славян, для того чтобы обсудить сложные проблемы авторских прав. Пригласили и русских писателей-эмигрантов. Василий Иванович Немирович-Данченко, живший в Чехословакии, был председателем, так как в сербско-турецкую войну он был добровольцем на стороне сербов. Профессор Боголепов приехал из Берлина. Отец долго колебался, поехать ли, — чувствовал он себя не очень хорошо, но в конце концов решился. Писатели были приглашены во дворец на чашку чая к сербскому королю. Для такого визита полагалась визитка, которой, конечно, у русских эмигрантов не было. Черные пиджаки и смокинги считались недопустимыми в это время дня, но к русским писателям отнеслись снисходительно.

Прием был очень теплый. Один из участников рассказывал:

«Как-никак ведь это единственный король в Европе, который просто, по-человечески заинтересовался нашей судьбой, захотел с нами познакомиться, поговорить, посмотреть на нас поближе, позвать к себе чай пить. До этих пор иностранцы — большие и маленькие — говорили с нами только о визах, о нансеновских паспортах, о праве на жительство и о более или менее срочном выселении из пределов…»

Отец вскоре стал пропускать заседания и банкеты, считая, что он человек не деловой. Говорить на общественных собраниях он не любил, а на банкетах чувствовал себя стесненным.

В сербской газете «Политика» от 22 сентября 1928 года появилась статья, где Куприн резко отделялся от Мережковского, присутствовавшего на съезде. Вот выдержка:

«Среди приехавших писателей наибольшее внимание привлекают Мережковский и Куприн. Оба они совершенно различные люди, и различно и впечатление, произведенное ими на белградцев.

Мережковский!

Сумрачный, загадочный, удрученный. Держится как король, говорит как пророк. Никто его не понимает — ни мы, ни даже сами русские. На банкете он всех переполошил своею речью, своими взглядами. Каждая его мысль необычна и тяжеловесна. Он не желает быть ни любезным, ни внимательным; из разговора с ним, натянутого, без тепла, без сердечности, получается странное впечатление человека, любящего не людей, а только социальную идею человека.

„Я знаю, что вы не понимаете того, что я говорю, это трудно вам понять“, — обычно заканчивает свой разговор Мережковский.

А Куприн?

Ах, Куприн! Сколько белградцев теперь при этом имени чувствуют в сердце радость и теплоту. Куприн за несколько дней в Белграде стал для сербов своим.

„Александ Иванач! Ти наш брат, ти наш человiк очень хороша“, — радостно улыбаются ему его бесчисленные новые друзья.

И действительно, этот необыкновенный, но в то же время всем такой близкий и дорогой „русский человек“ как будто вышел из русских романов и пришел посетить Белград.

На многих приемах устроители озабоченно переглядываются и шепчут: