Осман ударил колотушкой в бронзовый щит. Вбежал другой слуга, сделал жест ладонями, покорности жест...

Осман распорядился принести еду...

-...Сыр, оливки, яблоки, гранаты, айран... - перечислял Осман. И в голосе его слышалось странное звучание довольства...

Михал полагал, что хорошо знает Османа. И вправду знал, когда Осман хочет острить, дурачиться, посмеяться, даже поиздеваться над собеседником... Но сейчас в голосе Османовом не улавливал Михал знакомых давно, ведомых давно настроений... Сейчас Осман что-то задумал, непонятное Михалу... А ведь и Михал был храбрым воином, полководцем!.. Но теперь ему сделалось не по себе...

   - Ты скажи ей, чтобы открыла лицо, - обратился Осман к Михалу.

И Михал тотчас, послушно; сам чуял, что слишком уж послушно, заговорил с девочкой. Он не знал о пленении дочери владетеля крепости Кара Тикин; не знал, кто эта девочка. Но не стал спрашивать. Ведь Осман понимал греческий язык; и, стало быть, не следовало спрашивать лишнее... Михал велел девочке поднять покрывало... Она ответила, голосок прозвучал из-под покрывала немного глуховато...

   - Почему она не открывает лицо? - спросил Осман. И на этот раз спросил с любопытством.

   - Покрывало закреплено застёжками, - отвечал Михал.

   - Тогда подойди ты к ней, брат Михал, и сними покрывало.

Михал встал, подошёл к сидящей девочке, отомкнул застёжки и бросил покрывало на ковёр.

Теперь девочка смотрела на Михала. Он увидел её лицо, лицо маленькой гречанки, такое похожее на лица, изображённые на древних сосудах... Глаза её выражали страх. Но она посмотрела на Михала с надеждой. Он понимал, что она надеется на его помощь ей, потому что он - грек, а она - гречанка. Он и сам чувствовал, чуял, что она близка ему, потому что он - грек, а она - гречанка!.. Ему самому было неприятно это охватившее мгновенно его душу и разум чувство... Но не мог он ничего поделать с этим чувством!..

Волосы девочки были разделены на две длинные пряди, и каждая прядь перевязана была лентой красной. Ясно было, что женщина, которой девочку отдали на попечение, убрала ей волосы на тюркский манер. Верхнее платье было тоже тюркское - красное, с вышивкой у ворота; из-под него виднелась жёлтая шёлковая рубаха нижняя, неровно повисал подол...

Очень кстати вошёл слуга с подносом; принёс всё, что велел принести султан Гази. Поставил поднос на малый столец. Осман отослал небрежным махом руки слугу, тот вышел поспешно, пятился и обернулся спиной лишь на миг, на одно мгновение, у самой двери...

Осман, Михал и девочка сидели мирно, будто хорошие, добрые родичи. Михал невольно всё обращал взгляд на лицо девочки... Она скосила глаза на поднос, посматривала на еду, на айран в кувшине.

Осман приподнял руки, посмотрел на свои ладони; снова подал громкий знак слугам. Раздался стук пяток босых, вбежал ещё слуга, не тот, не прежний. Михал заметил, что слуги испуганы, взбудоражены. Да он и сам чувствовал страх. Отчего? Если бы грозила смерть, если бы грозили пытки, никакого страха не было бы! Осман спросил, где же слуга, принёсший поднос...

   - Ты вели ему, - сказал он новопришедшему слуге, - ты вели ему принести воду. Что это с вами со всеми? Мы что, должны есть немытыми руками?

Тотчас произошли новые бега и перебежки; и в итоге явилась вода для умывания.

   - Видишь, как у меня сегодня! - произнёс Осман, оборачиваясь к Михалу...

Михала всё более пугала эта дружественность тона... Да отчего? Осман всегда говорил с ним дружески...

Осман и Михал вымыли руки, отёрли платами. Девочке не подали воду, и Осман не приказывал подать ей воду.

   - Ешь, брат Михал, - сказал Осман просто и дружески.

Михал медлил. Осман посмотрел на него. Во взгляде этом прочёл Михал явственное любопытство.

   - Ты вели ей поесть, - Осман приподнял голову, кивнул в сторону девочки.

Михал велел девочке поесть. Голос Михала был мягок; он чуял гортанью эту внезапную и невольную мягкость своего голоса. Девочка протянула тонкие руки в широких рукавах, начала есть.

Михал понимал, что надо молчать и ждать. Но такое терзание овладело душой! Надо было молчать, но горло сводило, Михал не мог проглотить кусок лепёшки, жевал, двигал челюстями... Наконец проглотил. Снова глянул искоса на Османа, тот ел спокойно. Михал не выдержал, словно бы внутри его существа натянута была тугая тетива... Голос его показался ему самому громчайшим и визгливым.

   - Надо бы допросить её... - произнёс Михал. — Кто такая?

   - Не знаешь? - Осман спокойно удивился. - Дочка владетеля Кара Тикина...

Михал тотчас вспомнил греческое название этой крепости... Внезапная тоска охватила душу, закогтила душу... Отброшенное, как тряпка никчёмная, греческое именование; лицо девочки, так похожее на древние изображения; невольное внезапное воспоминание о голосе отца; произносящем греческие слова, — всё сделалось таким болезненным, больным душе Михала... «Убью...» - подумал, но подумал до того вяло; и знал, что не убьёт никогда. Только безумец ведь убивает себя или наносит себе раны. А Михал - не безумец! Михал никогда не посягнёт на Османа, потому что Осман - это Михал, Михал - это Осман, Осман - часть Михала, Михал - часть Османа... «Нет, я более не хочу быть греком. Да я и не грек. Надоело мне быть в оковах того, что я грек и потому и связан со всеми прочими греками! То время давно минуло. Ещё мой отец начал рушить то время, когда женился на болгарке, моей матери! Я сам выбираю, кого мне поддерживать, кого отвергать! Прочь оковы! Я - не грек! Я - ортак Османа...»

Увидел глаза Османа...

   - Ты знаешь меня, брат Михал, - заговорил Осман. - Ты знаешь, я - человек добрый. Но мы с тобой не заплатили за то, за что надобно нам заплатить. И она не заплатила. - Осман повёл рукой в сторону девочки...

Михал теперь почуял в душе своей бесшабашность. Всё было — всё равно!..

   - Что сделать? - спросил Михал. Но всё же снова взял в руки плат и комкал. Стало быть, не был спокоен...

Девочка ела, теперь не глядела ни на Османа, ни на Михала; то ли проголодалась до того сильно, то ли и сама была неспокойна, заглушала поспешным насыщением тревогу...

   - Ты понимаешь ли меня? - спросил Осман, смотрел на Михала.

   - Да, - отвечал Михал; чуял странную грубость в голосе своём. «Я что же, доказываю себе, что не боюсь Османа? Моего Османа?! Или я хочу доказать себе, что я не боюсь сделать то, что сделаю сейчас?..» Он удивился своему смутному знанию; он знал, что должен сделать; смутно знал, но ведь знал...

   - Мы должны это сделать, — сказал Осман Михалу. - У нас нет права не делать этого...

   - Я знаю, - отвечал Михал.

Девочка перестала есть и сидела, опустив голову. Михал увидел её пальцы, пальцы тонких рук, выглядывающих из широких рукавов красного платья. Она сжимала, скрещивала пальцы... Осман и Михал говорили по-тюркски...

   - Ты ведь не будешь мне говорить, что она ни в чём не виновата? - спросил Осман.

   - И мы не виноваты, - Михал пожал плечами...

И снова он удивился тому, что всё знает! Знает, хотя никто не разъяснял ему, никто не рассыпал, не размазывал многие слова. Никто — это кто? Осман? А они - Осман и Михал, Михал и Осман - понимают друг друга, внятны друг другу без слов...

   - Тянуть не будем время, - сказал Осман. - Пора! Ты видишь, я не хочу, не хочу! Но у нас, у меня и у тебя, нет права! Мы должны. Исполним наш долг...

Михал огляделся невольно, девочку не видел, не смотрел на неё...

   - У тебя нож. - Осман указал рукой, двинул руку, согнутую в локте, указывая на пояс Михала, на прикреплённые ножны...

Михалу хотелось быть откровенным:

   - Я хотел бы скорее, - признался он.

   - Скорее нельзя нам, - Осман говорил спокойно. Чаще всего он говорил с людьми спокойно.

   - Я в готовности, - Михал теперь отвечал, как перед битвой положено отвечать...

   - Я не всё могу сделать, - Осман замялся и это было удивительно Михалу... - Не всё могу сделать... - повторил Осман... - Ты начни, започвай, брат Михал!..