Пять дней спустя, 27 ноября, он писал монолог о любви к отечеству. Он обращен к какой-то неназванной женщине. Был ли Наполеон настолько наивен, что под анонимной дамой имел в виду прелестницу из Пале-Руайяль? Весьма возможно. Париж с его бесчисленными, легко доступными женщинами, с его тысячами жриц Венеры казался ему накипью всего низменного в жизни. Все его внутреннее существо возмущалось против этого. Как мог этот развращенный народ, преданный всецело чувственным наслаждениям, еще испытывать чувство любви к родине? Как далеко было это все от простых нравов, добродетелей и величия души древних спартанцев! Где были те старые времена, когда еще патриотизм считался высшей добродетелью? – Так писал восемнадцатилетний юноша, в котором только что впервые пробудилась чувственность. Нет, любовь не была создана для Наполеона. И все-таки мы видим: он борется, он борется против женщины, этой змеи, которая обвивает его своими кольцами, которая поминутно преследует его мысли, которая может затемнить его рассудок. Он призывает на помощь всю сильную рать аргументов Руссо, чтобы выйти победителем из искушения, – и это удается ему.

Обогащенный одним лишним опытом, но, может быть не более знающий, чем прежде, вернулся Наполеон на родину. Женщина не смогла приобрести над ним власти. Разнузданность и разврат не захватили его и даже не внушили ему к себе интереса. На Корсике он продолжал свой прежний замкнутый образ жизни. Но его отпуск окончился, а с ним и прекрасное, дивное время, проведенное в родной стране.

Полк Ла-Фер между тем, с 1787 года, переменил место своей стоянки и находился теперь в Оксоне. Туда лейтенант Бонапарт вступил 1 июня 1788 года.

На рыночной площади Оксоны стоит памятник Наполеону. Один из барельефов представляет нам артиллерийского поручика Бонапарта, мечтательно прислонившегося к старому дубу, – одному из тех, которые еще и сейчас осеняют своими корявыми ветвями загородную улицу неподалеку от источника Отшельника. Наполеон любил дорогу к этому источнику. Ничто не тревожило его там. Только шорох листьев да плеск воды нарушали тишину. Здесь он мог в полном уединении предаваться своим мыслям, которые всецело были поглощены его родимым островом. Мечтательно и задумчиво ходил он взад и вперед, заложив руки за спину, с книгой или с несколькими чистыми листочками бумаги, куда он заносил свои заметки. Иногда он останавливался, машинально и бессознательно чертил концом сабли на песке геометрические фигуры и, казалось, был далеко от будничной действительности.

Часто он заходил отдохнуть в деревню Виллер-Ротен, в имение арендатора Мерсере. Одно время летом он перенес даже туда свои книги и карты и работал в тени могучей липы, среди деревенской тишины и безлюдья.

Но только ли драгоценная тишина деревни и прекрасное молоко арендатора привлекали молодого Бонапарта в Виллер-Ротен? У Мерсере была дочь, юная и свежая, как утро. По-видимому, она была предметом робких ухаживаний лейтенанта Бонапарта. Он звал ее «своей маленькой Мари» и подарил ей шелковый платочек и серебряное колечко, – скромные сувениры, имевшие, однако, в глазах их обладательницы больше ценности, чем все сокровища, которые впоследствии император мог положить к ее ногам.

Менее сентиментальными являются нам отношения Наполеона к кокетливой мадам Ноден. Ее муж был военным комиссаром в Оксоне, и лейтенант Бонапарт был желанным гостем в доме Ноденов. Говорят, что он был еще более желанным гостем тогда, когда сам г-н Ноден был в отсутствии. Несомненно только то, что когда Наполеона уже не было в Оксоне, он обменивался письмами с мадам Ноден. Он вспоминал о ней и позднее и назначил Нодена во время Империи генерал-интендантом инвалидного ведомства.

Мария Мерсере и мадам Ноден не были единственными женщинами, с которыми лейтенант Бонапарт завязал знакомство в своем втором гарнизоне. Одна молодая девушка из буржуазной среды по имени Манеска Пилле привлекла также к себе его внимание. Она была падчерицей богатого торговца дровами Шабера и имела хорошее приданое, потому что Наполеон, как кажется, имел намерение жениться на ней. Возможно, что он даже делал попытку просить ее руки, но родственникам девушки этот брак с бедным офицером без будущности и без состояния показался слишком невыгодным. Впрочем, Наполеон посетил дом г-на Шабера не больше двух-трех раз, принимал раза два участие в висте и в один из этих случаев написал на игральной дощечке из слоновой кости имя Манески. Этот единственный документ мимолетного чувства императора к дочери дровяного торговца сохраняется в оксонской городской библиотеке. На темных локонах Манески не суждено было блестеть маленькой короне, которую Наполеон пятнадцать лет спустя возложил на другую женскую голову.

Итак, мы видим, что для Наполеона дело не обошлось совсем без женских знакомств во время его пребывания в Оксоне. И Костон, биограф его юности, не прав, когда утверждает, что никто не слыхал о каких-либо галантных приключениях Бонапарта в бытность его в Оксоне. Несомненно, что Наполеон не разыгрывал из себя святошу и тогда, когда его товарищи в 1789 году, зимой, давали бал местным гризеткам, и принимал в нем деятельное участие.

О любви во всех этих случаях, конечно, не может быть и речи. По крайней мере, в своем «Диалоге о любви», который был им написан как раз в это время, он выражает взгляды совершенно противоположные тем, какие обыкновенно высказывает влюбленный человек. Он отрицает любовь и счастье, которое она несет с собой. Он считает ее вредоносной для человечества. Освободить от нее землю было бы благодеянием богов всему людскому роду. И когда его влюбленный друг де-Мази, который якобы принимает участие в этом диалоге, хочет изобразить ему, как он счастлив благодаря своей любви, Наполеон отвечает ему: «Я смеюсь над всем тем, что держит вас в плену. Но еще больше мне смешно то одушевление, с которым вы мне все это рассказываете. Что за странная болезнь овладела вами? Бессонные ночи, нетронутые обеды, ни одного местечка на всем земном щаре, где бы могло улечься ваше беспокойство! Ваша кровь кипит, вы ходите взад и вперед большими шагами, глядя вдаль блуждающим взором. Бедный друг! Разве это счастье?.. Если бы вам пришлось защищать отечество, то что стали бы вы тогда делать?.. На что вы годны?.. Можно ли было бы доверить государственную тайну человеку, у которого нет воли?.. О, как я сожалею о вашем заблуждении! Как, вы полагаете, что любовь есть путь к добродетели? Нет, она тормозит вас на каждом шагу. Будьте же благоразумны!».

Подобные взгляды нас не могут удивлять, если принять во внимание, что их высказывал юноша, на плечах которого уже лежало тяжелое бремя заботы о своей семье: надо было сначала жить, прежде чем любить. Позднее, из страстных писем к Жозефине мы можем убедиться, что генерал Бонапарт не всегда придерживался суровых взглядов на любовь поручика Бонапарта. Его жаждущее любви сердце ждало только случая, чтобы с тем большей силой, с тем большей страстностью спеть гимн любви.

А пока что он смотрел на женщину с точки зрения истинного корсиканца: как на супругу и мать. Любовь вне семьи была для него лишена всякого значения; больше того – он считал ее гибельной. В «Discours de Lyon» о человеческом счастье, написанном приблизительно в то же время, что и «Discours sur l'amour», и под влиянием тех же переживаний, он говорит: «Без жены нет ни здоровья, ни счастья. Внушите поэтому бесчисленному количеству юношей, что их радости не настоящие». И исполненный этих принципов, он снова вернулся в свое отечество.

В сердце Наполеона бушевали теперь другие, не любовные бури. Факел свободы зажег во Франции грозный пожар революции. Юный сын этой революции, в которой он видел все спасение, он со всем пылом предался опьяняющим идеям свободы, кружившим его голову, как молодое вино. Позабыты были женщины и любовь, позабыты все сентиментальные и философские рассуждения о женщине и ее свойствах. Теперь одна только женщина, прекраснейшая из всех, занимала его: это – свобода. Да, свобода для его бедного отечества, для его Корсики. И ей, этой возлюбленной, он бросается в объятия.