— Изочка, что ты не спишь, моя маленькая? Где твоя ночная рубашка? — бабушка вздрогнула и протянула навстречу Лизе свои руки.

— Бабуль, это не Изочка, это Лиза — моя дочка, — я не привыкла видеть свою всегда бодрую бабушку в таком состоянии, мне было больно видеть её страдания, её крайнюю древность, её забытьё, в которое она впадала всё чаще…

— Мама, ты узнаешь Лизу и Бориса? Это твоя правнучка, — в комнату как всегда с сигаретой вошла моя мама. Две с половиной пачки «Явы» в день хватало, чтобы сигарета всегда была во рту. Тьфу ты, как меня злило мамино курение в ее возрасте. Что за глупость!

— Борька, ты что ли? Конечно, узнаю. Лизочка, моя маленькая. Как ты похожа на Изочку в детстве! — бабушка заулыбалась, её глаза, наконец, стали осмысленными. Я радовалась этим минутам, когда я была рядом со своей прежней бабусей. Я села рядом, крепко обняла ее и поцеловала в щеку. К бабушке я испытывала искреннюю нежность, ее беспомощность делала ее маленьким ребенком. Всегда такая бойкая и веселая: Что с ней стало? С пока еще неосознанным предчувствием близкой потери я крепко обнимала свою древнюю бабуську. Немножко раскачивая ее из стороны в сторону, я непрерывно целовала ее в щеку, пытаясь, наверное, этим удержать ее сознание возле себя.

— Борис, посмотри на своего мишку, бабушка теперь каждый день кормит его с ложечки, она вообще уже ничего не понимает, — вошла опять мама и продемонстрировала мне всю перепачканную манной кашей любимую игрушку моего детства — большого плюшевого грустного медведя. Бабушка, оказывается, пыталась его накормить. Медведя этого купили при моем рождении, и он имел, соответственно, мой уже совсем не юный возраст. Родной его пластмассовый нос давно оторвался, вокруг заботливо пришитого овального кусочка черной кожи, его нового носа, как будто от насморка потеки засохшей манной каши. Я обняла бабушку крепче и горько заплакала.

Несколько месяцев назад бабушка моя слегла, слегла не от болезней, слегла, наверное, от девяносто двухлетней старости. Двигаясь все меньше и меньше, она неожиданно совсем перестала вставать. Тщетно мы пытались ее поднять, ставшие беспомощными ее ноги подгибались, без чужой помощи она уже не могла сделать и шага. И пролежни, грозные спутники неподвижной старости, не заставили себя ждать. Появившееся на крестце багровое пятно, быстро разросшееся на полспины, превратилось в огромную мокнущую язву: и ничего нельзя было с ней поделать.

Наша российская медицина была представлена участковым врачом поликлиники № 139 товарищем Туговым. Спасибо ему, он приходил, но упорно не желал вступать в борьбу со старческими недугами. «Ну, промывайте марганцовкой», — говорил он и, ничего не выписывая, уходил на прогулки в другие квартиры. Хрен с ним, от участкового врача я ничего не ждала, выписывали лекарства другие. Но ни «солкосерил», ни антибиотики, ни специальный противопролежневый матрас всё равно никак не помогали. Помочь и восстановить нарушенное кровообращение могло только движение, а изношенный, подошедший так близко к смерти организм был к этому не способен. Я вспомнила, казавшиеся такими близкими, наши занятия с моим двоюродным братом каратэ. Мы пытались встать на шпагат, в комнату вошла наша бабуся: «Дайте и я попробую». Мы смеялись, а наша семидесятилетняя бабушка неожиданно растянула свои ноги в смешных коричневых чулках в настоящий шпагат. «Бабуся, тебе опять на сцену можно выходить», — мы опять хохотали, хохотали все, на нашу удивительную гуттаперчевую бабушку прибежали посмотреть даже соседи. Как недавно, казалось, это было, но это «недавно» имело двадцатилетний размер, и стёрлось незаметно это «недавно» о трудную дорогу жизни: стёрлось и ничего уже почти впереди не осталось:.

Жизнь, любовь — эти подлые субстанции, к которым так неотвратимо привыкаешь, ускользают, вытекают последними песчинками, как из песочных часов в неизвестность и ничего от них не остается.

Ба-бах! Огромный жирный кусок тушеного карпа увесисто шлепнулся мне на штанину. Разваренная рыбная плоть, не предназначенная для таких потрясений, развалилась на части и выпустила на мою праздничную новогоднюю одежду все мыслимые и самые жирные свои соки. Твою мать! Жить мечтами об этом ебанном Новом годе, еле дотянуть в мучениях до этого дня, и только сесть за стол, перевернуть на себя эту блядскую рыбину.

— Заечкин, какая ты свинья! — от визгливого голоса жены я в последнее время начала уже вздрагивать, ее голос раньше точно был не таким. За столом все оживились, Новый год мы праздновали у Кати дома вместе с ее родителями, с не предвещавшим бурных утех спокойным застольем, гостей было немного. Все обрадовались неожиданному хотя бы такому развлечению, — рыба оказалась не у них на коленях. В прошлом году я перевернула на себя салат — что за дурацкая традиция!?: Действительно, свинство!

Выглядели воспитанными, не перевернули на себя рыбу и остались чистыми все остальные сидящие за новогодним столом. Гена с Леной и их очень подвижный сынишка Максимка. Неведомых кровей Гену я знала уже лет пятнадцать, мы вместе работали в академии. Свою уже привычную для нас, похожую на китайскую фамилию, Вантенсун он неожиданно изменил на дурацкую — Ван. На редкость без извращений, оба красивые, они были для всех эталоном нормальной и устойчивой во всех отношениях семьи. Их подруга Наташа, симпатичная девушка с немножко поросячьим лицом и с устойчивой географией ее молнии на брюках, она всегда располагалась у нее сзади, подсказывая удобные подходы к ее чуть располневшему телу. Один и тот же паразит, смешная фраза — «Ну вота» поразил её и мою речь. На этом, слава Богу, наше сходство закончилось. Двоюродная сестра Кати — Мила, с не всегда понятным и адекватным поведением. Очень сильно она изменится через год после знакомства с хорошим надёжным и порядочным мужиком-англичанином. Чувство уверенности в своем избраннике, изменит её даже внешне, — она расцветет вся и станет очень приятной девушкой. Подростковые её странности развеются, и она станет спокойным, уравновешенным и доброжелательно смотрящим на мир человеком. Моя жена Маша, моя дочка Лиза, Катины родители и, конечно, сама Катя. Вся наша этого года новогодняя компания.

Наконец, я могла спокойно, ни о чём не думая, сидеть, есть, смотреть телевизор, забыть о работе, о становящейся врагом жене, о своей болеющей бабуське:

— Все вы здесь молодые: праздновать не умеете, — Лев Ефимович, Катин папа, встал и поднял свою рюмку. — Говорю тост, а то вас не дождёшься. Ельцины, Путины: все они нас поздравляют с Новым годом, и всем им на вас насрать:

— Папа, ну, что такое? — прервала тост Льва Ефимовича Катя.

— Лева прекрати, — Гертруда Николаевна, его жена, тоже возмутилась.

— Ладно. Что я хочу сказать: Думайте, молодежь, о себе и о своих близких, тогда и вам и всей России будет хорошо. Других секретов хорошей жизни нет, никто вам на тарелочке ничего не принесет. Обмануть — запросто, а подарков не ждите. Всё в ваших руках. В общем, будьте здоровы, — и Лев Ефимович по-гусарски задрал рюмку.

— Ох, Лев Ефимович, мрачный у Вас тост, — сказала я.

Все звонко чокнулись и продолжили есть. Я забыла свои обиды на дурного карпа и положила еще один огромный его кусок себе в тарелку. Ну, до чего вкусно! Всё было приготовлено руками Кати и Гертруды Николаевны, всё красиво сервировано и особенно по-новогоднему украшено.

«Гена, как у тебя дела?» — «Нормально».

«А на работе?» — «Нормально».

«Мила, как дела?» — «Нормально».

«Наташ, а у тебя?» — «Да так, ничего вроде бы».

Тьфу ты, не с кем даже поговорить. Еда в нашей компании становилась единственным развлечением.

Только Лена пыталась рассказывать что-то веселое, остальные усердно пытались благодарно весело смеяться. Меня совсем подкосил второй кусок карпа и еще добрый пяток разных салатов, я сидела обожравшаяся, уже зевала и страшно хотела спать. С такими ужасающе-помоечными жирными пятнами на моих штанах смотрелось бы, по-моему, вполне прилично ткнуться лицом в салат и, громко рыгнув, заснуть.