Некрасивый, он, стремясь выглядеть привлекательным, старательно ухаживал за своей внешностью и почти с женской тщательностью следил за одеждой. Однако, когда ему нужно было подготовить речь, – а по своей природе он не был одарен богатым воображением и острым умом, – Демосфен брил наполовину свою голову и надолго уединялся от людей, боясь показываться в таком глупом виде. Недоброжелатели говорили, что от речей, которые он готовит долгими бессонными ночами, пахнет фитилем светильника.
Единственное, чего Демосфен никогда не мог победить в себе, было чрезмерное влечение к женщинам, которые очень редко платили ему взаимностью. Стоило любой из них, пусть даже из бедной семьи, уступить его натиску, как эта победа вмиг опьяняла Демосфена, лишая его разума. Его секретарь говорил:
– Как можно доверять Демосфену серьезное дело? Все, над чем он раздумывал целый год, может быть развеяно женщиной за одну ночь.
Неудовлетворенным желанием быть любимым женщинами, возможно, и объяснялись его странная натура, амбиции и претензии на значительность. Рассказы о нем вызывали любопытство, а острота, отточенность и дерзость его речей собирали на его выступления толпы людей. Он был глубоко убежден, что интересы его клиентов и его собственные тесно переплетаются с интересами всего города. Получая от афинских колоний плату за принятие выгодных им законов, он стал выступать защитником их интересов в борьбе с Македонией. Он горячо доказывал благородство Афин, священное право греков на эти территории и их верность заключенным соглашениям. Для него не имело значения то, что эти земли стали колониями недавно, что колонисты удерживали там власть лишь силой оружия, безжалостно убивая местное население или обращая его в рабство, что многие коренные жители видели в Филиппе своего освободителя.
Филиппа, который платил другим ораторам в Афинах, Демосфен считал своим смертельным врагом и не прекращал вести с ним борьбу. Едва доходили слухи о сдаче какого-нибудь города во Фракии или Халкидике, как Демосфен появлялся на агоре и начинал свою страстную речь с напоминания, что именно он предсказал такой печальный оборот событий. Затем оратор громогласно объявлял, что если правители не послушают его советов, то худшее ждет их впереди. Он перечислял совершенные ошибки и призывал сограждан к немедленным действиям.
– Почему наши войска всегда прибывают слишком поздно[17], будь то Мефон, Пансея или Потидея? Потому что в военном деле у нас полный беспорядок, вместо контроля и сильной власти – сплошная анархия. Когда до нас доходит какое-нибудь известие, мы назначаем ответственных за снаряжение кораблей, и, если они отказываются выполнять свои обязанности, мы начинаем разбираться в том, насколько обоснован этот отказ. Потом мы начинаем обсуждать расходы. Потом мы долго размышляем, грузить на эти корабли войско из чужестранных наемников или из вольноотпущенных. Потом передумываем и сажаем на корабли греческих граждан, потом опять меняем решение. Пока мы этим занимаемся, у нас отнимают колонию, которую мы должны были защитить, потому что вместо активных действий мы только основательно готовились. Наши опоздания и отговорки вредят интересам дела. Силы, которые во время сборов нам кажутся внушительными, не способны ни на что, когда наступает пора действовать.
Разве вам не стыдно, афиняне, обманывать самих себя и, откладывая самое трудное на завтра, всегда опаздывать?!
Когда вы посылаете полководца с предписанием, не имеющим силы, и словесными обещаниями, можно быть уверенным, что ничего не будет сделано. Наши враги смеются над нами, а наши союзники дрожат от страха при приближении наших кораблей.
Вы марионетки в руках Филиппа, в военных делах вы ничего не решаете сами. Вы не способны видеть наперед, пока не узнаете, что дело уже свершилось или совершается. До сих пор вам было позволено вести себя таким образом? Возможно. Но теперь настало время, когда так поступать преступно.
И тут Демосфен начинал красноречиво перечислять корабли, какие понадобятся для экспедиции, подсчитывать расходы, какие потребуются для ее организации, намечать маршруты, изображая из себя великого финансиста, морехода и стратега. Он предупреждал афинян об угрозе, нависшей над Олинфом, когда Филипп начинал уже его осаду.
Афиняне приняли делегацию олинфийцев, проголосовали за оказание помощи, однако в поход не выступили. Дело в том, что мнения граждан разделились, так как наряду с Демосфеном были ораторы, призывавшие к прямо противоположному.
Особую известность получили тексты речей старого Исократа, самого знаменитого ритора своего времени, который из-за преклонного возраста (ему было девяносто лет) уже не выступал перед аудиториями, а излагал свои мысли в трактатах, которые распространялись по городу. Главным врагом Исократ считал империю персов, а будущее Греции видел в союзе ее городов. Всю свою жизнь он искал то государство и того монарха, который смог бы наконец объединить в одну большую федерацию всю эту россыпь республик, вечно соперничающих друг с другом по пустякам и своей политикой раскола обрекающих себя на упадок. В Филиппе он увидел воплощение своей мечты, человека, который силой заставит эти города подчиниться. Для него Филипп был не варвар, не чужестранец, а чистокровный грек, род которого восходит к Гераклу. Обращаясь к царю Македонии, подсказывая ему план действий, законы, которые он должен обнародовать, реформы, которые ему надлежит осуществить, Исократ представлял его эллинским народам как нового Агамемнона и спасителя их цивилизации.
Демосфену несколько раз приходилось брить наполовину свою голову. Он мог сколько угодно осыпать Филиппа оскорблениями, обвинять в вероломстве, пороках и клятвопреступлении, но через три года Филипп взял Олинф, так и не увидев афинской армии.
Кстати, он овладел этим городом не силой оружия, а силой золота, подкупив достаточное число сломленных духом защитников Олинфа, которые открыли ему городские ворота. Он возместил свои расходы, продав большую часть жителей в рабство. Затем в сопровождении войска он отправился на ежегодный праздник в честь Зевса в Дион, расположенный к северу от Олимпа.
Афинянами овладел панический страх, и они поспешили предложить Филиппу заключить договор о мире и дружбе. Как это часто бывает, те, кто предсказывал поражение, и были назначены для ведения переговоров о его последствиях. В состав посольства вошел и Демосфен.
На второй год Сто восьмой олимпиады[18] в Пеллу прибыла делегация из Афин в составе десяти человек, среди них были Ктесифон, Эсхин и Филократ. Филипп организовал им грандиозный прием с застольями, празднествами, декламациями и танцами для того, чтобы доказать афинянам, что он не необразованный и грубый варвар, как они считали. Посланцы были в восторге от радушной встречи, некоторые из них признались, что Филипп самый приятный человек в мире, какого им довелось видеть. Только Демосфен был мрачнее тучи. Весь его вид – глубоко посаженные неулыбчивые глаза, обострившиеся скулы, желтый цвет лица, опущенные уголки губ, скрывающиеся в короткой бороде, глубокие морщины между бровями – свидетельствовал о высокомерном презрении, как будто почести, которые ему оказывали, были для него в высшей степени оскорбительны.
Все время пути до Пеллы Демосфен потратил на подборку аргументации, уточнение претензий и требований к македонянам. Повсюду он заявлял, что на переговорах сумеет заткнуть рот Филиппу, заставит его принести извинения и возместить ущерб. Он был абсолютно уверен в себе, а потому убедил своих спутников выступать в порядке старшинства, что давало ему право, выступая последним, так как ему еще не исполнилось и сорока лет, огласить выводы делегации.
Когда настал черед Демосфена произнести речь, которую с нетерпением ждали, он неожиданно потерял дар слова. Перед лицом царя, которого он так часто задирал и оскорблял издалека, речь его превратилась в невнятное, чуть слышное бормотание, а вскоре он и вовсе умолк. Можно было подумать, что все его усилия стать оратором, когда он набивал рот галькой, старался перекричать шум волн, карабкался на кручи, пропали даром. От страха он начал заикаться пуще прежнего. Сидя в окружении македонских советников, Филипп спокойно, с показным доброжелательством рассматривал его своим единственным глазом. Чем больше иронии читалось на лице царя, тем больше терялся и путался Демосфен. Под рукой у него лежали на записных дощечках подготовленные заметки, однако он так и не сумел воспользоваться ими, потому что, в смятении уронив их на пол, не смог восстановить порядок перепутанных записей. В состоянии сильного душевного потрясения он только и выдавил из себя, что не может говорить. Филипп ободряющим тоном посоветовал ему не торопиться и начать все сначала. Он сказал, что хорошо понимает Демосфена и считает его замешательство досадной случайностью, которая может произойти со всяким переволновавшимся человеком.
