Плача, мать обнимала собаку, целовала ее, а пес не знал, то ли радоваться вниманию хозяйки, то ли грустить оттого, что слышал печальные нотки в ее голосе. Он не повизгивал, как обычно, не вилял хвостом. Я уверен, он понимал, что происходит нечто необычное: хозяева уезжают. Ведь не случайно же связаны в узлы вещи, дом опустел и лишь скорбь затаилась в его стенах.

Мама попрощалась с собакой, пока отца не было дома. Облегчили ли ей душу эти слезы, не знаю. Но отец, без сомнения, рассердился бы, увидев их. Под предлогом того, что ему нужно повидаться с некоторыми приятелями, отец ушел, дав матери возможность попрощаться со своим маленьким мирком так, как ей хотелось. Он, конечно же, знал, что она будет плакать. Слезы — постоянный спутник жизни женщин в нашем квартале. Они плачут перед лицом смерти, в минуты грусти и радости, при любом потрясении. Отец ненавидел слезы и видел им оправдание лишь в дни траура, хотя сам не плакал ни при каких обстоятельствах, умел держать себя в руках. Разлука с кварталом, домом и с соседями, безусловно, расстроила его не меньше, чем мать, но в отличие от нее отец старался ничем не выдать свою скорбь. Когда собака подошла к нам, он стал прогонять ее, не желая, чтобы мать видела собаку в порту, но Рахбар упорно и неотступно следовал за нами, пока мы не оказались на борту корабля. Тогда он словно взбесился: то лаял, то с визгом метался по берегу. Казалось, он вот-вот бросится в воду и поплывет вслед за нами.

Последние минуты перед отплытием тянулись особенно медленно, мы снесли свои вещи в трюм и собрались на палубе. Наконец прощальная церемония закончилась. Провожавшие, помахав нам руками, стали расходиться по домам. Когда они скрылись из глаз, отец сел у мачты и закурил. И так по натуре своей немногословный, теперь он совсем онемел, а мать не осмеливалась заговорить первой. О чем он думал? Переживал ли разлуку с кварталом сильнее, чем мы ожидали? Взвешивал в уме опасность морского путешествия в сезон весенних штормов? Или размышлял о будущей жизни в Искандеруне? Никому этого не дано было знать.

Ночью похолодало, мы с матерью спустились в трюм и устроились на ночлег кто как сумел. Отец остался на палубе с мужчинами и ждал, когда подует попутный ветер и наш корабль выйдет в открытое море, возьмет курс к берегам родины.

Ветер подул только после полуночи. Когда корабль наконец поднял якорь, на причале уже никого не было, кроме нашей собаки. Она лаяла долго, заунывно, пока огни гавани не померкли вдали и жалобный собачий лай не перестал доноситься до нас. Отец сказал нам об этом и добавил: «Я не мог отвести взгляда от нее, пока она не скрылась во мраке. Голос Рахбара, словно нож, вонзался мне в сердце». Вскоре капитан корабля позвал отца в свою каюту, сказал ему:

— Мне известно, что ты моряк, я много о тебе слышал. Будь моим гостем, перебирайся ко мне в каюту. Чего тебе делать среди женщин и детей?

Отец поблагодарил капитана, но соглашаться не спешил. Он никогда не вмешивался в дела чужой команды. Уважая принципы морского товарищества, он отказывался от каких бы то ни было привилегий для себя лично. Капитан разрешил матери готовить нам еду в камбузе команды. Отец оценил этот добрый порыв, но не позволил матери им воспользоваться из уважения к остальным пассажирам. Он ограничился тем, что принял приглашение капитана на ужин, а остальное время проводил на палубе, деля со своими спутниками досуг и еду.

Погода нас не баловала: штормило. Мать страдала от морской болезни и поэтому все время лежала. Море словно заигрывало с кораблем, но, вероятно угадав в отце родственную душу, не слишком сильно трепало наше судно. У многих пассажиров тоже началась морская болезнь, и отец подходил ко всем, успокаивал, говорил, что нам ни в коем случае не грозит кораблекрушение. Он уверял, что, на наше счастье, дует попутный ветер и через сутки мы пересечем опасную зону и приблизимся к тихой бухте Искандеруна. «Аллах с нами, — говорил отец людям, — он не даст нас в обиду. Он знает, что мы спешим на родину, а таким людям аллах покровительствует. Не волнуйтесь, нет ничего угрожающего. Смотрите, море стихает, теперь нечего бояться. Горы задержат, отразят сильный ветер, если он задует». Пассажиры успокоились. «Ты вестник добра, Салех, — говорили они. — Ты моряк и хорошо знаешь море. Мы верим каждому твоему слову». «Все свершается по воле аллаха, — отвечал им отец. — Однако опыт подсказывает мне, что это будет самое спокойное плаванье года… Спасибо морю, моему старому другу».

Утром отец сообщил пассажирам добрую весть:

— Сегодня после полудня, если не переменится ветер, мы прибудем в Искандерун… Собирайте потихоньку вещи и готовьтесь… Позавтракайте пораньше. Покуда выгрузимся с корабля, пройдем через портовую таможню, снесем вещи, уйдет немало времени. Поднимитесь на палубу и взгляните сами, какая прекрасная погода… Весна у нас приходит рано. Здесь, в Искандеруне, сейчас тепло, море синее-синее, паруса, слава богу, наполнены ветром и корабль наш летит, словно голубь… Ах, одно удовольствие плыть на корабле, когда он несется по воде, как вольная птица!

Мать была не в состоянии подняться на палубу. Она еще не пришла в себя. Качка вконец измотала ее. Оставив мать в трюме, я запер дверь и поднялся на палубу вместе с пассажирами. Отец и капитан курили на носу корабля. Я тихонько подошел к ним, и отец, обернувшись, ласково взял меня за руку и сказал капитану:

— Вот мой наследник, Саид.

Капитан потрепал меня по голове.

— Ну-ка скажи мне, ты хочешь стать моряком, как твой отец?

Смутившись, я спрятался за спину отца, который ответил за меня:

— А как же иначе, капитан? Сын должен походить на отца во всем, тогда аллах сделает его счастливым.

Капитан сказал:

— В том-то и дело: ученого учить — только портить… Пусть вырастет таким, как ты. Пусть станет капитаном, если аллаху будет угодно.

Я был счастлив безмерно. Ласка отца, слова капитана, близость родных берегов и ясное весеннее утро — о чем еще мог мечтать ребенок? Этот день запомнился мне навсегда, а слова капитана запали мне в душу. Отец в моих глазах был легендарным героем. Истории, которые он рассказывал мне из своей морской жизни, будоражили мое воображение. Отец был для меня примером для подражания, человеком, с которым я соизмерял все свои мысли и поступки, и в тот день, стоя возле него, я в порыве восхищения по-детски прижал руку отца к своему лицу и поцеловал ее. Он погладил меня по голове и ласково улыбнулся.

Солнце ярко светило, небо было прозрачным, без единого облачка. Налетевший прохладный ветерок освежал наши лица, птицы кружились над плывущим кораблем. Пассажиры разбрелись по палубе, а капитан рассматривал в бинокль очертания приближавшегося берега. Рулевой медленно вращал штурвал, и корабль, раскачиваясь на волнах, плыл, как огромная рыба, рассекающая толщу вод.

В Искандеруне мы поселились в каменном одноэтажном доме, построенном в арабском стиле. У него был внутренний дворик, в который выходили жилые комнаты, небольшой цветник и общая для всех обитателей кухня. Кухня выглядела заброшенной, поскольку каждая семья готовила в своей комнате и держала кухонные принадлежности в углу комнаты, точь-в-точь как в «Аш-Шарадыке». Уборная тоже была одна на всех. Теперь у нас не было собственного сада, и мы не могли держать ни собаки, ни кур.

Отец был доволен, несмотря на то что вернулся не в Латакию, откуда он родом, а в Искандерун, где он сразу же заключил трудовой контракт с одним судовладельцем. Мы арендовали две комнаты в этом относительно большом доме, где кроме нас поселились еще две семьи. Однако отец не был расстроен тем, что мы жили не отдельно, и даже убеждал мать в преимуществах каменного дома, дома, который стоял на центральной улице, где не было ни рытвин, ни грязи и глины зимой, ни пыли летом и где рабочие, нанятые муниципалитетом, подметали улицы и убирали мусор.

— Между жизнью в Мерсине и Искандеруне огромная разница, — говорил отец. — Довольно и того, что мы здесь у себя на родине, в стране, где туркам не дозволено управлять.