Они стоят друг против друга — Катрин в доме, Салех снаружи. Лампа светит слабо, различить черты лица мужчины, стоящего у порога, почти невозможно. Внутри лачуги беспорядок. Деревянная кровать, на которой спит Катрин. Циновка и длинная подстилка, на ней спит Хаббаба. Часть лачуги занимают обеденный стол и столик с бокалами. Несколько маленьких стульев. В углу, отгораживая часть хижины, висит простыня, закрепленная на веревке прищепками. За ней женщина прячет то, что обычно не выставляют напоказ: здесь она стряпает, ставит свой кувшин с водой. Она бедна, бедна и ее лачуга, как все лачуги в этом квартале, которые отличаются друг от друга только запахом. Здесь свой запах — запах бедности. Здесь женщина продает себя… И кому?

Салех вошел. Поднял руку, развязал шарф, которым была обмотана шея. Этим привычным жестом он как бы говорил: это я. Салех казался отрешенным, мрачным, на его лице читалось: лучше не подходи. На стене дрожала его длинная тень. Салех притворил дверь, и Катрин застыла на месте. Хаббаба обрадовался: пришел всеми уважаемый, неустрашимый человек. Пришел покровитель дома, устроивший его на работу в порту. Он видел в Салехе настоящего мужчину, настоящего человека. Хаббаба тоже застыл недвижим, слова застряли у него на языке. Он знал, в чем дело, ведь он был соучастником, нет, не соучастником — он был сводником. Он не мужчина! Проклятье! Хаббаба вдруг понял, что ему следовало умереть. Почему человек не умирает, когда он должен умереть? Возмездие квартала — великое возмездие. Вот оно пришло, своим видом оно осуждает его, заставляет молчать. Слов нет, слова тоже умерли.

Первый шаг сделан. Выбор сделан, и отступать некуда. Самка, сидевшая в Катрин, была захвачена врасплох. Салех знает все. Этот человек, стоящий на пороге дома, знает все до последнего. Если бы он только заговорил! Молчание страшно. Петля на шее. Выбей табуретку, и тело повиснет. Почему палач не спешит? Что стоит ему выбить табуретку из-под ее ног? Он мучит ее. Намеренно мучит. Он все сказал, не проронив ни слова, и она все поняла. Призналась. Склонила голову. Он Судия… Впрочем, кто вправе быть Судией? И почему? Время, бедность, горе вселили в нее страх с малых лет. Она — жертва. Он должен это понять: она всегда была жертвой и остается ею… Так было предначертано. Не только он, не только квартал, не только жители квартала, все люди — жертвы. Так кто же дал право судить?

Она сказала ему:

— Слава аллаху, что ты вернулся.

И еще сказала:

— Пожалуйста…

И еще:

— Ты не сядешь?

Она держалась настороженно, сверлила его взглядом, всеми своими чувствами пыталась найти выход, уставилась на него в ожидании приговора.

Он сказал ей:

— Не бойся, не убью… Не за тем пришел.

Хаббаба, менее напуганный, сказал что-то, указывая на обеденный стол. Он не просил милосердия. Зачем? Однако присутствие Салеха одновременно и пугало его, и успокаивало. Он тоже мужчина. Даже сводничество Хаббабы не заставит Салеха об этом забыть. Во мраке блещет звезда. В кромешной мгле бывает луч света. И на дне пропасти растет былинка. В душе Хаббабы теплится надежда: может быть, теперь закончатся его ночные кошмары, перестанут обивать пороги его дома незнакомцы. Пусть Салех и все заключенные возвратятся в свои дома… Пусть хоть мертвыми, но вернутся они на родную землю.

Хаббаба сказал ему:

— В твое отсутствие мы испили чашу унижения до дна.

И спросил:

— А как остальные? Когда они вернутся?

И еще спросил:

— Закуришь?

Салех взял предложенную ему сигарету: жаль старика. Отчего жизнь так жестока? И почему он, Салех, должен этой ночью вынести приговор? Потому что его предали? Потому что он прежде всего любовник, а уже потом человек? Может, он мстит за себя, а воображает, будто мстит за квартал?

Он курил жадно, делая большие затяжки. Катрин накинула шаль, прикрыв плечи и грудь. Самка в ней умерла. Пламя соблазна угасло. Салеха привела сюда не страсть, не тоска по утраченному. Он пришел как Судия. Об этом говорит его взгляд, его жесты. Он знает, как подавить в себе желание и как властвовать над ней. Она не забыла, что он любил ее, готов был сражаться за нее. Теперь она потеряла его. Не в каждой игре женщина побеждает, не каждого мужчину удается победить. В равной степени это относится и к мужчинам. Есть предел. Она переступила черту. За ее похоть — расплата, за ее прошлое — возмездие… Она считала, что любой мужчина ей по зубам, можно позабавиться с ним, когда захочется, но ошиблась — теперь придется платить. Она проиграла. Переоценила себя. Она изменила любовнику, нарушила верность своему кварталу, предала саму себя и теперь оказалась одна-одинешенька. Ее оружие дало осечку, вышло из строя. Силы соблазна потерпели крах. Теперь все бесполезно. Ну и пусть! Она готова принять любую кару. Важно, чтобы он заговорил, сказал бы хоть слово, объяснил, зачем пришел в столь поздний час. Она готова на все, готова принять приговор, расплатиться сполна.

Наконец Салех заговорил. На нее он не смотрел, избегал ее взгляда. Сказал, точно отрубил:

— Готовься к отъезду… Завтра уедешь!

Она не спросила — почему, сказала лишь:

— Куда?

— На родину…

Она вскипела. Думала, что он просто выгонит ее из квартала. Тогда она пошла бы в турецкие кварталы, поселилась бы у тех, с кем познакомилась за время отсутствия Салеха. В сложившейся ситуации этот шаг был бы для нее труден, но приемлем. Там она стала бы жить вдали от всех, кто ее знает, и отдалась бы на волю ветрам, которые унесут ее куда захотят. Возвращение в Сирию невозможно, иначе она попадет в руки тех, от кого в свое время бежала, опасаясь их мести.

— Нет… нет… на родину возвращаться я не хочу, не могу! — вскричала она. — Там у меня никого нет… Никакой жизни мне там не будет.

— Ты всегда знаешь, как тебе жить, — ответил Салех с усмешкой и укором в голосе.

— Пощади меня!.. Я ошибалась…

— Я пришел не для того, чтобы свести с тобой счеты.

— Тогда зачем, зачем ты пришел? Чтобы выгнать меня?!

— Квартал тебя прогоняет, люди…

— Квартал?! Нет у него таких прав. Он сам не лучше меня!

Салех встал, дрожа от подобной наглости. Квартал, видите ли, бесчестен! Конечно, он не в ответе за честь квартала. Что и говорить, есть в нем распутные женщины. А где их нет? Во всех городах, во всех кварталах есть женщины сомнительной репутации. У него нет такой тетради, где все это было бы записано. Он отвечает только за свой дом, однако то, что она совершила, касается не только ее любовных связей. Она предала квартал, связалась с его врагами. Вот что главное. Как она не понимает этого?

Было видно, что спокойствие давалось ему с трудом.

— Послушай… Не только я, но и другие мужчины знают, что в квартале есть такие, как ты. Это особый вопрос, меня он не касается. Возможно, кого-то касается, но не меня. Дело не в этом. Ты вольна была поступать по-своему, встречаться с любым мужчиной квартала. Но твои шашни с турками в арабском квартале, в то время когда наши мужчины сидят в тюрьме, — это измена своему народу… А какое наказание ждет изменника, тебе известно. Если не подчинишься моему решению, пеняй на себя. Турки тебя не спасут, не рассчитывай, так что не в твоих интересах уходить к туркам. Постарайся понять, что я говорю. Достаточно тебе уехать завтра или послезавтра с первым отплывающим судном, и дело с концом. Я обещаю, что этим все и закончится. Мы ничего никому не сообщим, и там никто с тебя не спросит… Если бы мы хотели убить тебя, мне незачем было бы приходить к тебе в такое время. Ты знаешь, чего стоит у нас человеческая жизнь. Мы живем в постоянной опасности, и души наши беззащитны. Уничтожить тебя — раз плюнуть. Сжечь дом вместе с тобой — пара пустяков. Любой парень в один миг может свести с тобой счеты, отправить тебя на тот свет. Но я этого не хочу… Уезжай, и все. Ничего другого я от тебя не требую. Но ответ получить я должен сейчас же.

Хаббаба как бы обрадовался его словам:

— Да, да, мы уедем… Это лучше, чем умереть, лучше, чем погибнуть на чужбине… Я понимаю тебя… Хорошо понимаю, о чем ты говоришь.