При виде этого зрелища народ проникся к Помпею таким глубоким уважением, что ни один возглас не нарушил торжественной тишины, хотя было прекрасно видно, что этот поступок восхитил всех.

Цензоры, напротив, испытывая величайшую гордость от такого знака почтения к ним, ответили Помпею приветственным жестом, и старший из них поднялся со своего кресла:

– Помпей Великий, – обратился он к нему, – я спрашиваю вас, принимали ли вы участие во всех походах, предписанных законом?

– Да, – громко ответил Помпей, – я участвовал в них, и никогда надо мной не было другого капитана и другого генерала, кроме меня самого.

При этих словах народ разразился громкими криками, и цензоры оставили свои кресла и проводили Помпея до дома вместе с остальной толпой, чтобы воздать ему те же почести, которые воздал им он.

Но величайшим триумфом Помпея стал тот, которого он удостоился в день наделения его особыми полномочиями для ведения войны с пиратами; мы уже говорили о них.

Закон, облекавший его этой властью, был принят отнюдь не без сопротивления; с обретением указанных в нем полномочий он получал под свое командование двести кораблей и пятнадцать легатов из числа сенаторов, отданных ему в беспрекословное подчинение; он получал также власть над всеми квесторами и сборщиками общественных средств, и становился фактически абсолютным монархом над всем побережьем на расстоянии четырехсот стадиев от моря, то есть надо всей римской империей; после этого никакая человеческая сила не смогла бы помешать Помпею стать царем, если бы царский венец показался ему привлекательным.

Так что при чтении проекта закона, который был встречен ликующими возгласами народа и который охотно поддержал Цезарь, некоторое число сенаторов выступило против него.

Один из консулов даже воскликнул:

– Берегись, Помпей! Желая последовать по стопам Ромула, ты можешь, как и он, сгинуть в какой-нибудь буре.

Катул, за которого Помпей сражался когда-то, тоже не был благосклонен к этому закону, и, тем не менее, выступая против него, он отозвался о Помпее с величайшей похвалой.

– Но, сказал он, не подвергайте же непрестанно первейшего из граждан и величайшего из людей Рима опасностям войны; ведь если вы однажды потеряете его, кто сможет его заменить?

– Ты, ты сам! – раздались со всех сторон крики.

Тогда вперед выступил Росций и подал знак, что он хочет говорить; но поскольку среди гомона толпы держать речь было невозможно, он поднял два пальца, подавая тем самым знак, что Помпею нужно дать напарника.

Но в ответ на это злосчастное предложение нетерпеливый народ издал такой крик, что ворон, пролетавший в это время над Форумом, закружился и упал, оглушенный, прямо в толпу.

«Что доказывает, со всей серьезностью – пишет Плутарх, – что птицы падают на землю не из-за разрежения воздуха, вследствие чего образуется пустота, а из-за того, что их сбивают громкие звуки, которые, несясь со страшной силой, производят в воздухе сильное сотрясение и круговые вихри».

Мы уже говорили, что эта война закончилась к вящей славе Помпея; но о чем мы не сказали, так это о снисходительности, которую Помпей, столь жестоким образом казнивший Карбона, Квинта Валерия и Брута, выказал по отношению к морским разбойникам.

Он не только миролюбиво встретил их, сохранил им жизнь, оставил им часть их имущества. Более того; Метелл, – родственник того Метелла, с которым он служил в Испании, – еще до того, как Помпей был назначен главнокомандующим этой войной, был послан на Крит, чтобы преследовать пиратов на этом острове, который после Киликии был самым укрепленным их логовом; и поскольку Метелл беспощадно преследовал этих разбойников и, едва схватив, распинал их на крестах, эти последние, наслышавшись о том, как мягко обходился Помпей с их товарищами, попросили у него помощи против Метелла.

Просьба была весьма странной; но еще более странным было то, что она была удовлетворена.

Помпей написал Метеллу, что он запрещает ему продолжать войну. Он приказал городам не подчиняться больше Метеллу и заслал своего легата Луция Октавия в осажденный город, где тот вместе с пиратами сражался против солдат Метелла.

Все это вызвало бы полное недоумение, если бы не были известны привычки Помпея и его манера действовать; он ни за что не хотел уступать Метеллу часть своей победы над пиратами, как он не захотел уступить часть своей славы от победы над гладиаторами Крассу. Когда в Риме узнали, что ужасные пираты были полностью уничтожены или покорены меньше чем за три месяца, Помпей был встречен с таким восторгом, что народный трибун Манлий предложил закон, который наделял Помпея правом управления всеми провинциями и всеми войсками, находившимися под командованием Лукулла, присовокупив к ним Вифинию, занятую Глабрионом.

Этот закон позволял ему сохранить за собой все морские силы и всю власть, которую он имел при ведении последней войны, и, наконец, он предоставлял ему в полное подчинение всю остальную римскую империю, поскольку помимо Фригии, Ликаонии, Галатии, Каппадокии, Киликии, северной Колхиды и Армении он отдавал ему армию – армию, с которой Лукулл победил Митридата и Тиграна.

Поначалу все сенаторы и все значительные люди Рима объединились, чтобы отвергнуть этот закон; они обменялись самыми священными обетами, они поклялись друг другу никогда не предавать дело свободы, предав по собственной воле в руки одного-единственного человека власть, равную той, которой Сулла добился жестокостью и насилием. Но в назначенный день случилось то, что иногда случается при парламентском режиме: из всех ораторов, записавшихся в очередь на трибуну, решился выступить только один.

Это был Катул.

Но он говорил как порядочный человек, со своей обычной прямотой обращаясь к сенату с восклицанием:

– Сенаторы, осталась ли еще хоть одна гора или скала, где мы могли бы укрыться и умереть свободными?

Но Рим пришел в то состояние, когда он нуждался в хозяине, каким бы тот ни был. Ни один голос не ответил Катулу. Закон был принят.

– Увы мне! – сказал Помпей, получив письмо с этим указом, – моим трудам не будет конца! Неужели, я вечно буду переходить от одной войны к другой и никогда не смогу вести тихую безмятежную жизнь с моей женой и детьми где-нибудь в деревне!

И он возводил глаза к небу, хлопал себя ладонью по бедру и делал все остальные жесты, свойственные человеку, впавшему в отчаяние. Бедный Помпей! он вел бы себя иначе, если бы закон не прошел! только тогда он делал бы эти жесты в одиночестве, и его отчаяние было бы неподдельным.

С Цезарем все было иначе; получив право властвовать над Галлией, он вскричал с радостью, которую не боялся обнаружить:

– Я наконец достиг предела своих желаний, и с этого дня я буду шагать по головам моих сограждан!

Мы надеемся, что читатель, который вместе с нами продвигается в этом исследовании, получает все большее представление о характерах этих двух людей; так что когда эти соперники встретятся лицом к лицу, их поступки уже не будут нуждаться в комментариях.

Итак, если Помпей и колебался, принять ли ему на себя это командование, его колебания были недолгими. Он собрал свои корабли и своих солдат, призвал к себе царей и князей, правивших в его пространных владениях, вошел в Азию и начал, как всегда, с разрушения всего того, что сделал его предшественник; – не забывайте при этом, что его предшественником был Лукулл, то есть один из самых влиятельных людей Республики.

Лукулл вскоре услышал, что Помпей не оставил камня на камне от его деяний; он отменял наказания, отбирал награды, говоря и доказывая своими действиями, что Лукулл теперь ничто, а он один – все.

Но Лукулл был не тот человек, который согласился бы смиренно пить из горькой чаши унижения. Через общих друзей он направил Помпею свои жалобы, и получил уведомление, что оба генерала встретятся на совещании, которое будет иметь место в Галатии.

Встреча состоялась, соперники предстали друг перед другом; их ликторы несли фасции, и поскольку оба полководца были триумфаторами, их фасции были увиты ветвями лавра.